| Nikolay | Дата: Воскресенье, 30 Окт 2011, 13:15 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
ПЕППЕРШТЕЙН ПАВЕЛ ВИКТОРОВИЧ
(Пивоваров Павел Викторович)
(Родился 29 мая 1966, Москва)
— известный современный российский художник, писатель, поэт, литератор, критик, теоретик искусства, создатель арт-группы «Инспекция "Медицинская герменевтика"», лидер российских «младоконцептуалистов».
Родился в 1966 году в Москве. В 1987 году закончил учебу в пражской Академии изящных искусств. Один из основателей группы художественной группы "Инспекция "Медицинская герменевтика"" – одного из самых интересных и продуктивных образований в русском современном искусстве. (Cостав группы: с 1987 по 1991 – П.Пепперштейн, С.Ануфриев, Ю.Лейдерман, с апреля 1991 года по наши дни вместо Ю.Лейдермана, который с тех пор работает отдельно, в группу входит В.Федоров).
Участник многочисленных отечественных и зарубежных выставок. Персональные выставки (выборочно): "Три инспектора" (МГ, Галерея младых, Прага), "Ортодоксальные обсосы – Обложки и концовки" (МГ, Кунстхалле, Дюссельдорф).
Автор статей по проблемам современного искусства в отечественных и зарубежных изданиях.
Идеология "Медицинской герменевтики" – это сплав казалось бы несовместимых языков описания: от современной западной философии и теологических доктрин православия и даосизма до языка психиатрии и фармакологии, создающий совершенно неповторимую манеру изложения, где шизоидность нарочита и возведена в метод, позволяющий одновременно слегка касаться всего и достигать сверхпозитивных результатов при внешней квазинаучности текстов. Имитация сумасшествия, тем не менее, настолько неотделима от иронии "Медгерменевтов", насколько у читателя или зрителя хватает терпения и чувства юмора в равной степени. Художественные или теоретические тексты "МГ", как и их инсталляции или графика – без сомнения, самое яркое, что удалось воплотить поколению отечественных художников, пришедшему на смену "старшим" концептуалистам.
Более 100 персональных и групповых выставок в более чем 20 странах мира включая Россию на протяжении только последних десяти лет. В идеологии и практике "МГ" принципиально не проводится различий между индивидуальной деятельностью и деятельностью группы, хотя, справедливости ради, следует отметить, что это – официальная позиция группы, которая не совсем соответствует действительности. Если в текстах и экспозициях раннего периода (1987 – 1991) действительно присуствовало коллективное со-творчество (даже если текст создавался от лица кого-либо одного), то впоследствии, с уходом Лейдермана, все яснее обозначалась доминирующая роль П.Пепперштейна. В конце концов с 1998 года можно с уверенностью говорить о начале сугубо индивидуальной карьеры Пепперштейна, который полностью взял на себя ответственность за действия от лица "МГ" – касается ли это прошлого группы или ее настоящего.
В качестве художника П.Пепперштейн принимал участие в групповой выставке галереи "Obscuri Viri" "Победа и поражение" (1994 год), в "Obscuri Viri" он представил свою первую персональную выставку "Сладкая тьма" (1998), он также являлся художником шестого и одиннадцатого номеров журнала "Место Печати", в котором Пепперштейн (самостоятельно или под маркой "МГ") является постоянным автором.
В "Obscuri Viri" он опубликовал свою книгу стихов "Великое поражение и великий отдых" (1993), и наконец, единственная полностью опубликованная книга "МГ" "Идеотехника и рекреация" вышла также в "Obscuri Viri" (1994), на русском и английском языках.
В 1998 году "Obscuri Viri" полностью посвятило одиннадцатый номер журнала "Место Печати" феномену "Медицинской герменевтики".
(Источник – Либрусек; http://lib.rus.ec/a/9463 )
***
Пепперштейн Павел Викторович
(р.1966), художник, писатель, поэт, литератор.
Родился в Москве. Настоящее имя — Павел Викторович Пивоваров.
Сын художника Виктора Пивоварова и поэтессы Ирины Пивоваровой. В 1987-м окончил Пражскую академию изящных искусств. Выдающийся представитель школы московского концептуализма. В 1987-м совместно с С. Ануфриевым и Ю. Лейдерманом создает группу «Инспекция „Медицинская герменевтика“» (ушедшего Лейдермана позднее заменяет В.Федоров). Шизоидные акции группы, комбинирующие языки современной западной философии и психоанализа, даосизма и православия, в форме художественного безумия с существенным элементом иронии и самоиронии, подводили итог метафизическому творчеству концептуалистов старшего поколения. Группа ввела в обиход понятия, ставшие характеристиками концептуальной школы в целом, такие как «нома» (объекты, аппараты, инсталляции, призванные остановить поток интерпретационного) и «колобковость» (мифологическая фигура «ускользания» в эстетическом дискурсе московской концептуальной школы). «Медицинская герменевтика» — одно из самых ярких явлений художественной жизни столицы конца ХХ века. В основе их эстетики лежали разнообразные формы учета и протоколирования. Участники группы сотрудничали с журналом «Место печати». Пепперштейн ( в соавторстве с С.Ануфриевым) пишет шизороман «Мифогенная любовь каст» и самостоятельно — три сборника рассказов. С конца 1990-х работает индивидуально. Известен как критик и культуролог. В последние годы с успехом занимается рэп- и слэм-поэзией.
Коллекции:
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Музей актуального искусства ART4.RU, Москва
Художественный музей, Вадуц, Лихтенштейн
Музей современного искусства, Москва
Центр Жоржа Помпиду, Париж, Франция
Галерея искусств, Дюссельдорф, Германия
Новый музей, Санкт-Петербург
(Источник - http://www.novymuseum.ru/artists/author/pepershtein_p_v/ )
***
Пепперштейн Павел Викторович (Павел Викторович Пивоваров)
(29 мая 1966, Москва)
— российский художник, литератор, критик, теоретик искусства, создатель арт-группы «Инспекция "Медицинская герменевтика"».
Биография
Родился 29 мая 1966 года в Москве. Сын художника В. Пивоварова и поэтессы Ирины Пивоваровой. В 1987 году закончил учебу в пражской Академии изящных искусств.
Книги
«Великое поражение» и «Великий отдых» (стихи). — М.: Obscuri viri, 1993.
Диета Старика (тексты 1982—1997 годов). — М.: Ad Marginem, 1998.
Ануфриев С., Пепперштейн П. Мифогенная любовь каст. Том 1. — М.: Ad Marginem, 1999. — 480 c. — ISBN 5-93321-033-1.
Мазин В., Пепперштейн П. Кабинет глубоких переживаний. — СПб.: Инапресс, 2000. — 144 с. — ISBN 5-87135-118-2.
Пепперштейн П. Мифогенная любовь каст. Том 2. — М.: Ad Marginem, 2002. — 544 с. — ISBN 5-93321-042-0.
Мазин В., Пепперштейн П. Толкование сновидений. — М.: НЛО, 2005. — 712 с. — ISBN 5-86793-381-4.
Пепперштейн П. Военные рассказы. — М.: Ad Marginem, 2006. — 286 c. — ISBN 5-91103-001-2.
Пепперштейн П. Свастика и Пентагон. — М.: Ad Marginem, 2006. — 190 с. — ISBN 5-91103-003-9.
Пепперштейн П. Весна. — М.: Ad Marginem, 2010. — 480 с. — ISBN 978-5-91103-072-8.
Пепперштейн П. Пражская ночь: повесть. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора: М.: Ad Marginem Press, 2011. — 208 с. — ISBN 978-5-367-02089-2 (Амфора). ISBN 978-5-91103-091-9 (Ad Marginem Press).
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Пепперштейн,_Павел_Викторович )
***
Павел Пепперштейн
(наст. имя - Павел Викторович Пивоваров)
Р. 1966
Художник, поэт, прозаик, критик, теоретик искусства. Выпускник пражской Академии изящных искусств. В 1990-х - лидер российских "младоконцептуалистов". Любитель работы с "бессознательным", вплотную приблизившийся к практикам западно-европейского сюрреалима 1930-40-х и обогативший это направление мирового искусства формой "большого романа". По теперешнему самоопределению - "психоделический реалист".
Павел Пивоваров родился 29 мая 1966 в Москве. Сын художника Виктора Пивоварова и поэта Ирины Пивоваровой.
Писал и рисовал с детства. В 14 лет придумал себя псевдоним "Пеперштейн": "[В четырнадцать лет] я прочитал роман Томаса Манна «Волшебная гора», он мне очень понравился. Как и всем. И в частности, мне понравился персонаж по имени Пепперкорн, которому я и обязан своим псевдонимом. Я просто несколько еврейское звучание хотел придать фамилии. Тогда антисемитизм был. Именно один эпизод мне особенно понравился, когда он приглашает всех остальных персонажей романа на пикник в горы, предупреждая, что собирается что-то очень важное сказать, и затем приводит их к огромному водопаду и именно там произносит невероятно длинную речь, но никто из присутствующих из-за шума воды не может ничего услышать. Этот тип высказывания меня настолько очаровал, что я решил в его честь взять фамилию. Но, конечно, можно многократно уже психоаналитически интерпретировать, почему я заменил «корн» на «штейн», то есть «зерно» на «камень», и все такое прочее, но это уже относится к сфере бессознательного" (П. Пепперштейн. Интервью журналу «Афиша», 20.01.03).
В 1983-84 увлекся рисунками душевнобольных и научной литературой, посвященной творчеству пациентов психиатрических клиник, попытавшись овладеть приемами всех диагнозов, что дало ему "возможность комбинаторики и постмодернистcкой игры". Творчество раннего Пепперштейна в 2008 было разделено самим Пепперштейном по "альбомам": "Наблюдения" (1983-85), "Ленин" (1985-86), "Рисунки Сталина" (1985-86).
В 1985—1987 учился в Академии изящных искусств в Праге.
В 1987 стал одним из основателей художественной группы "Инспекция «Медицинская герменевтика»" (состав группы: с 1987 по 1991 - П. Пепперштейн, С. Ануфриев, Ю. Лейдерман; апрель 1991-1998 - вместо Лейдермана, который с тех пор работает отдельно, в группу входит В. Федоров).
Участник многочисленных отечественных и зарубежных выставок. Персональные выставки (выборочно): "Сладкая тьма" (галерея Obscuri Viri, 1998, Москва), "Три инспектора" (МГ, Галерея младых, Прага), "Ортодоксальные обсосы – Обложки и концовки" (МГ, Кунстхалле, Дюссельдорф), постоянный автор журнала "Место Печати".
Публикации в журналах "Место печати", "29", "Художественный журнал", "Искусство", "Кабинет", "Flash Art", "Human Space", "Pastor", "Via Regia", "Wiener Slawischer Almanach", "Parkett", "Schreibheit", "Spacio Umano".
Практики "Медицинской герменевтики" (объекты, перформансы, тексты, беседы) ставят под вопрос конститутивное для современного художественного процесса различие между производством искусства и его истолкованием. Название группы указывает, что она занята в основном определением и истолкованием неких симптомов, с целью, возможно, лечения болезни, о которой они свидетельствуют.
Язык "МГ" – это иронический сплав яыков современной западной философии, теологических доктрин православия, даосизма, психиатрии и фармакологии. Шизоидность текстов и визий "МГ" нарочита и возведена в метод, "позволяющий одновременно слегка касаться всего и достигать сверхпозитивных результатов при внешней квазинаучности текстов".
В текстах и экспозициях "МГ" раннего периода (1987 – 1991) присуствовало со-творчество. С конца 1998 "МГ" - практически личный проект Пепперштейна.
В 1993 "Obscuri Viri" вышла первая книга стихов Пепперштейна "Великое поражение и великий отдых", в 1994 там же опубликована книга "МГ" "Идеотехника и рекреация".
Во второй половине 1990-х подолгу жил в Израиле, получив паспорт гражданина этой страны.
В 1998 "Obscuri Viri" полностью посвятило 11-й номер журнала "Место Печати" феномену "МГ". В 1999 в Ad Marginem вышла итоговая коллективная работа - "Cловарь терминов московской концептуальной школы".
C этого времени Пепперштейн все больше занимается текстами. Выход каждой книги сопровождается соответствующей выставкой, проводящейся в основном галереей "Риджина".
"Кабинет глубоких переживаний" (М., Инапресс, 2000), по определению автора - "субкнига" "Между жутким и возвышенным", связана с авторским перечитыванием двух работ Фрейда ("Жуткое" и "Моисей Микеланджело"). Работа начала писаться весной 1995 года. Сокращенная версия, "более жуткая, чем возвышенная", появилась в "Фигурах Танатоса: искусстве умирания", 1998 года".
Осенью 1999 вышла книга "Мифогенная любовь каст" (совместно с Сергеем Ануфриевым, Ad Marginem, 1999) - "лубочный" роман-эпопея о Великой отечественной войне, в котором события укладываются в ячейки русских и западно-европейских народных и авторских сказок.
В 2005 в издательстве НЛО вышла совместная книга Пепперштейна и Виктора Мазина "Толкование сновидений" - "своеобразный "онейророман", персонажи которого - медиальные субъекты эпохи средств массовой дез/информации. Иначе говоря, она - о сновидениях человека в эпоху сновидений, представляемых телевидением и виртуальной реальностью, радио и кино, рекламой и Интернетом. Эта книга - еще и прочтение 'Толкования сновидений" З. Фрейда сквозь призму различных медиа и способов их внедрения в психику человека. И еще эта книга - апология "онейрокритики", продолжение традиции Артемидора, призывавшего каждого человека "денно и нощно прилежать толкованию сновидений", сделать толкование составной частью техники существования" (из аннотации из-ва НЛО).
Книга "Свастика и Пентагон" (М., Ad Marginem, 2006), по словам Пепперштейна, - это начало большого цикла. "В книгу входят две детективных повести, главным героем которых является Сергей Сергеевич Курский. Это очень старый человек, никто даже толком не понимает, сколько ему лет. О нем известно, что в 60-е годы XX века он был звездой московского уголовного розыска, отчасти даже поп-фигурой своего времени, вроде майора Пронина. Народ читал брошюры о его похождениях, популярные актеры играли его роль. Но потом все о Курском забыли, он вышел на пенсию и решил провести умиротворенную старость в Крыму. Купил небольшой домик под Алупкой. Начало повестования застает его в созерцательном состоянии — он сидит неподвижно в своем саду. Курский всегда безукоризненно одет во все белое, он элегантный старик — худой, сухой, питается исключительно овсянкой и пьет минеральную воду “Миргородская". Он сирота, работал следователем МУРа по особо тяжким. Специализация — преступления, совершенные людьми с психическими отклонениями. Также он занимался графологией и семиотикой. Вообще, тема знаков — центральная для всего цикла повестей о Курском. Кроме посвященных свастике и пентагону, там будут рассказы о пятиконечной звезде, кресте, шестиконечной звезде, знаке Ин и Янь, долларе, знаке полумесяца, серпе и молоте, черном квадрате, красном флаге, флаге «Веселый Роджер». Последний рассказ в этом цикле будет называться “Белый флаг". Этот знак, знак нейтралитета или поражения, занимает в иерархии высшее место. Собственно, это и есть Курский, который независимо от времени года одет в белое".
Сборник "Военные рассказы" (М., Ad Marginem, 2006) отсылает к советским героико-приключенческим жанрам. Но описана в этой книге другая война: война языков, война старой литературной реальности и новой кинореальности, война мира потребления и мира истины.
(Источник – Гид по литературе Чехии; http://www.tamastar.com/russia/pepper~1/index~1.sht )
***
Глеб Морев
Павел Пепперштейн: «Без постсоветского Голливуда не будет российской культуры»
Павел Пепперштейн — художник, один из основателей группы «Инспекция Медицинская герменевтика», писатель. Автор книг: «„Великое поражение“ и „Великий отдых“» (М., 1993), «Диета старика» (М., 1998), «Мифогенная любовь каст» (Т. 1: М., 1999, в соавторстве с Сергеем Ануфриевым; Т. 2: М., 2002; и др.
Я хочу поговорить о романе «Мифогенная любовь каст» в нетривиальном, прагматическом контексте. Известно (во всяком случае, после блестящей рецензии Елены Рабинович на первый том романа*), что вы с Сергеем Ануфриевым планировали создать новый национальный эпос, т. е. произведение классическое, входящее в школьные учебники. Рефлексировали ли вы над такой составляющей текста, как популярность и затем продаваемость? Над тем, из чего состоит понятие «бестселлер»?
Да, конечно. Нужно сказать, что это — свойства бестселлера — предполагалось и являлось частью его классичности. Здесь можно ввести такое псевдокантианское понятие, как «бестселлер в себе». Можно сказать, что это произведение настолько было запрограммировано и написано как бестселлер, что в дальнейшем не имеет никакого значения, является ли оно бестселлером или нет. Это такое антикапиталистическое понимание бестселлера. Можно сказать, даже идеалистическое, эйдетическое понимание. Роман как бы представляет собой эйдос бестселлера. В связи с чем его товарная судьба оказывается совершенно не важна. В реальности, кстати, так оно и есть. Потому что понять, является ли этот роман бестселлером или нет, абсолютно невозможно. Я, например, этого понять не могу. Никаких денег я толком не получил, поэтому для меня это, конечно, не бестселлер.
Недавно я видел ваш роман под номером «три» в списке бестселлеров в одном глянцевом журнале...
Я тоже знаю, что «Мифогенная любовь каст» номинально является бестселлером. Но это именно бестселлер в русском понимании. Я вообще думаю, что это самый бестселлерный роман. Потому что он является бестселлером по своему жанру. То есть он написан в жанре бестселлера.
Что такое «жанр бестселлера» в твоем понимании?
Это сложный вопрос. Наш роман, в общем, не соответствует реальным критериям бестселлера, которые существуют на книжном рынке, как вообще не соответствует этому рынку. Он почти что не существует на этом рынке. Он существует на рынке фантазмов. И он выводит, в частности, фигуру бестселлера, как фантазм, на первый план. Что является глубоко правдивым исполнением роли вещать правду на уровне не темы романа, а как бы его контекстуального функционирования, фигурирования, поскольку отчасти его судьба является моделью российской экономики в целом. В нашей стране, в существующей в данный момент экономической ситуации, так все и происходит: для того чтобы быть бестселлером, книга не должна хорошо продаваться или покупаться. Для того чтобы быть главным поставщиком газа, «Газпром» тоже отнюдь не должен соблюдать те критерии, которым обязан соответствовать главный поставщик газа и т. д. То есть до сих пор мы видим, что эйдетическое существование вещей, в том числе эйдетическое существование товаров, глубоко независимо от денежного эквивалента. Также и деньги сами по себе являются эйдосами до сих пор. И это не есть отставание от современного, постиндустриального, посткапиталистического общества, а есть в чистом виде вскрытие сути этого общества. Более откровенная, незавуалированная подача его глубоко символических структур.
Использовались ли вами, были ли заложены в конструкцию текста какие-то специальные техники повествования, коды, рассчитанные на различную, в том числе широкую, аудиторию?
Конечно. Во-первых, применялся прием, о котором я уже неоднократно говорил, это прием двойной адресации, который является общим и для современных блокбастеров. Продукт такого рода, как, например, фильм «Матрица», обязательным образом имеет двойную адресацию. С одной стороны, он должен выходить в массового зрителя и быть продуктом, а не просто феноменом массовой культуры. С другой стороны, он рассчитан на внимание интеллектуалов, на анализ с их стороны. И более того, предполагается, что по этому произведению интеллектуалами будет производиться определенное гадание, некое вычисление скрытых аспектов современной ситуации. Мы видим подобное отношение к голливудским фильмам. Современные западные философы, Жижек и многие другие, строят свой дискурс на анализе именно массового голливудского кино, а вовсе не на анализе фильмов Триера или других альтернативщиков. Поэтому о жанре здесь можно сказать, что он встраивается именно в киножанр, а не в литературные жанры, существующие в русской литературе. Это жанр блокбастера как огромного экранного полотна. Он близок к «Властелину колец», но именно к киноверсии «Властелина колец». Здесь есть элементы серийности. У таких блокбастеров должно быть, как минимум, две серии. «Терминатор-1» и «Терминатор-2».
Первый том и второй том...
Да, первый том и второй том — это обязательный момент. Затем в подобной ситуации характерны некоторые изменения авторства. То есть вначале идут два автора — Сергей Ануфриев и я. Затем иду только я. Если появится третий том, то там могу быть я и еще кто-то или Ануфриев и еще кто-то. Этот слайдинг авторства тоже закодирован в подобного рода продукты, потому что, как мы знаем, «Терминатор-1» снял Земекис, а «Терминатор-2» — Тим Бартон. Или наоборот. Я сейчас уже не помню, но это не важно...
Представляешь ли ты свой роман экранизированным?
Да, бесконечно представляю и представлял его экранизированным еще до того, как он был написан, когда он только придумывался. Он с самого начала придумывался как экранизированный. Более того, в моей голове, в моем воображении хранится довольно много версий его экранизации, которые я бы с наслаждением курировал, будь у нас свой Голливуд. Я не знаю, подходит ли этот роман для существующего Голливуда, американского. Он слишком патриотичен в советском смысле слова. А Голливуд — это американское патриотическое сооружение. Но «Любовь каст» написана для экранизации в несуществующем постсоветском Голливуде, которого действительно нет. И его долго еще не будет. Скорее всего, его вообще не будет, что страшная трагедия для нашей культуры. Можно сказать, что если его не будет, то и нашей российской культуры не будет.
Ты употребил слово «патриотизм» применительно к своему тексту. Это слово — из лексикона последних двух-трех лет. Всю эпоху девяностых, когда роман и замышлялся и писался, слово «патриотизм» не было доминирующим словом в общественном дискурсе. Сейчас, в путинскую эпоху, патриотизм «на коне». Случайно ли роман вписался в этот новый идеологический тренд, или ты предугадывал его, предугадывал появление такого общественного поворота?
Во-первых, было очевидно, что он, этот тренд, будет. Но момент патриотизма был и в течение девяностых годов. Я не согласен с тем, что его не было. Как ни странно, в ельцинском правлении, в фигуре Ельцина был более искренний патриотизм, чем в фигуре Путина. Он был более искренним, потому что он был более натуральный, особенно благодаря тому что в нем были трагические и трагикомические черты, как в произведениях большой русской литературы. Я имею в виду классиков XIX века. Которые весьма патриотичны и при этом отнюдь не комплиментарны по отношению к России. Это то, что называется подлинным патриотизмом. Я имею в виду критический патриотизм. В русской традиции заложено недоверие к комплиментарному патриотизму — он называется «квасным патриотизмом» и не поощряется. Это нужно для укрепления государственности, для фасада государства, но все понимают, что это не по-настоящему, это для иностранцев. Настоящий патриотизм в нашей традиции должен быть критическим. Такой патриотизм приобрел в ельцинский период официозный характер. Это не обычная для истории России ситуация, когда критический патриотизм стал официальным, открытой позицией государства, официальной риторикой огромного государства — России. Критические высказывания о себе, о том, что мы говно, были пропитаны невероятной любовью к себе и нежностью. Причем любовью с большой буквы. Не просто самомнением, а религиозной, просветленной любовью. Это и есть достояние ельцинского периода. Сейчас патриотизм становится снова более нормативным и, таким образом, выходит из сферы высокой культуры в область чего-то необходимого.
Как твой роман существует в условиях этого изменения прагматики патриотизма? Меняется что-то в его смыслах, в его восприятии?
Я бы сказал, что роман вскрывает патриотизм более глубокого порядка, чем критический патриотизм, который я упомянул перед этим, а именно патриотизм психоделический. Психоделический патриотизм — это тот патриотизм, который является, когда человек спит или когда он находится в галлюцинозе, то есть не вполне сознательных, не вполне контролируемых сознанием состояниях, которые принято называть глубинными. Конечно, этот патриотизм присутствует в очень многих людях. Хотел сказать во всех, но, может быть, и не во всех. Трудно сказать, но, короче говоря, патриотизм является, как всякая любовь, — эротическим обстоятельством. И, как всякое эротическое обстоятельство, является содержанием не только сознания, но и подсознания и вообще бессознательного. Любовь к Родине — это один из мощнейших эротических бессознательных в основном процессов, феноменов. Как форма сексуальности он крайне важен для очень многих людей. И поскольку сексуальность непосредственно связана с миром воображения, с порождением образов и существованием их в нашем внутреннем пространстве, то, конечно, именно эту связь и отражает наш роман. И речь идет о любви к Родине не столько в ее политическом, сколько в ее эротическом и галлюцинаторном исполнении.
В России бестселлер, хотя бы номинальный, определяется критикой не по результатам продаж, а, так сказать, авансом. В частности, таков механизм премии «Национальный бестселлер», на которую ваш роман выдвигался. Удовлетворен ли ты тем, как «Мифогенная любовь каст» была прочитана русскими критиками?
Кстати, я не знаю, каковы результаты этой премии? И получил ли наш роман эту премию или нет?
Нет, премию получил другой текст. Сочинение двух русских рижан — неких Гарроса и Евдокимова — «[голово]ломка».
Все это, к сожалению, прошло мимо меня...
Знаком ли ты вообще с критикой второго тома «Мифогенной любви каст»?
Я прочел то, что было опубликовано в журнале «Афиша». Что мне понравилось? Больше всего мне понравилась графическая схема сопоставления событий Великой Отечественной войны и событий романа. Это было мне близко и в духе моих собственных мыслей. А другие критические отзывы до меня не дошли. Я, конечно, слышал отклики людей, которых я знаю, своих знакомых. Это нормальные человеческие отклики. Кому-то это больше нравится. Кому-то... Вообще-то, всем нравится. Роман задуман так, чтобы всем нравиться. Это одна из установок текста, необычная для современной культуры, потому что современное искусство и современная литература включают в себя установку «нравиться не всем» и строить свой успех от противного. Например, многих шокировать. И это в современной ситуации является очень хорошим способом создания успешного текста, произведения. В данном случае это необычная, благостная установка произведения, что оно всем нравится ... Что-то типа сказок Андерсена. Трудно найти человека, которому бы они не нравились. Они настолько пропитаны желанием всем нравиться, что поэтому они и всем нравятся, поскольку желания вообще исполняются. Но хочется подчеркнуть, что нравиться всем — это далеко не самая успешная стратегия в современной культуре. И в этом смысле это достаточно отважная и самопожертвенная позиция — всем нравиться. Этим ты добровольно отказываешься от большого куска, который называется успехом. Как это ни парадоксально.
Но, с другой стороны, стратегия «всем нравиться» — это, на мой взгляд, одна их необходимых составляющих стратегии автора, который претендует на то, чтобы написать бестселлер.
Да, но здесь имеется претензия не просто написать бестселлер, а еще и классическое произведение, которое вошло бы и в школьную программу. То есть оно должно воздержаться от этого сиюминутного «всенравления», что обеспечит то, что оно будет нравиться всегда. Некоторые, однако, говорят, что, возможно, это и было бы так, но, например, присутствие в нашем тексте мата, даже весьма скромное, присутствие каких-то порноэлементов может воспрепятствовать такому ходу вещей. Хотя я думаю, что роман написан исходя из гипотезы о том, что мат перестанет быть шокирующим и нелегальным языком, а станет абсолютно нормальным, абсолютно легальным языком литературы.
То есть, на твой взгляд, критерии классичности в искусстве вообще и в литературе в частности сейчас сдвигаются?
Хотелось бы верить, что они сдвигаются. И в этом смысле наш роман является экспериментом, потому что, хотя мы видим массированное использование мата в современной русской литературе, до романа «Мифогенная любовь каст» он в основном использовался как необычный, эксклюзивный элемент. Даже там, где он используется довольно мощно. В нашем романе он впервые использован как абсолютно естественная речь, никакого акцента на нем нет. И такое использование матерных слов в качестве прилагательных, типа «зазвучали охуевшие голоса», «он увидел выбитое на хуй окошко», — это совершенно незаметные для автора и для читателя элементы текста. Хотелось бы верить, что мат в этом романе впервые выйдет на уровень незаметности и в обыденность, в которой он давно существует в устном использовании. Он совершенно не должен быть акцентуирован ярко. И здесь с ним смыкается тема любви к Родине. Ведь это роман о любви к Родине, что заявлено в его названии. Мат же является одной из персонификаций Родины. Это же Мать с твердым окончанием. Некая, как сказал бы Фрейд, фаллическая мать. И в этом смысле любовь к мату и желание видеть его никого не шокирующее, никого не оскорбляющее, не обижающее нормальное, законное место в языке, в жизни, в литературе и, наоборот, его ласкающее, терапевтичное использование — является частью любовно-патриотической ориентации нашего романа.
(Источник - http://www.tamastar.com/russia/pepper~1/morev_~1.sht )
***
Сергей Кузнецов
ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО
К сожалению, они бессмертны
(Извлечение)
Это достаточно новое место для русского писателя: взгляд из-за границы вполне традиционен, и Пепперштейн, живший год в Израиле и много лет – в Праге, хорошо понимает свое родство с этой традицией (возможно, к Гоголю отсылает последняя фраза «Мифогенной любви каст»: «закончено в Риме, 1 января 2002 года»).
Этот «взгляд со стороны» теряет смысл в глобализованном мире: если по обе стороны границы один и тот же «Макдональдс», никакого «прекрасного далека» больше не существует. Поэтому граница оказывается лучшим местом, откуда Пепперштейн может наблюдать происходящее в России…
… проблематика границы – психоделическая проблематика. Пепперштейн, вероятно, самый психоделический русский писатель последних двадцати лет – поскольку, в отличие от Ширянова, Радова и даже Пелевина, его интересуют не вещества, а духовные результаты их применения. Так, в «Казантипе» не сказано ни слова о наркотиках – также как нигде не упомянута фраза «за себя и за того парня», медитацией на тему которой он и является – и при всем при этом рассказ остается лучшим из известных мне текстов о MDMA, вызывающим почти физическое ощущение…
…граница – важная категория для московской концептуалистской школы. Не случайно Пепперштейн описывал «Ному» – одно из главных понятий МКШ – как «круг людей, описывающих свои края с помощью совместно вырабатываемого комплекса языковых практик». Края – те же границы.
Представляется, что история московского концептуализма во многом строилась как история поиска автономных зон. Зоны эти могли быть внеположены официальной культуре или быть ее частью, как мир иллюстраций к детским книгам, с которым были связаны многие концептуалисты, включая Кабакова и Пивоварова. Автономность таких зон всегда предполагала «советское» окружение – и потому эмиграция такой зоной являться не могла.
[В четырнадцать лет] я прочитал роман Томаса Манна «Волшебная гора», он мне очень понравился. Как и всем. И в частности, мне понравился персонаж по имени Пепперкорн, которому я и обязан своим псевдонимом. Я просто несколько еврейское звучание хотел придать фамилии. Тогда антисемитизм был. Именно один эпизод мне особенно понравился, когда он приглашает всех остальных персонажей романа на пикник в горы, предупреждая, что собирается что-то очень важное сказать, и затем приводит их к огромному водопаду и именно там произносит невероятно длинную речь, но никто из присутствующих из-за шума воды не может ничего услышать. Этот тип высказывания меня настолько очаровал, что я решил в его честь взять фамилию. Но, конечно, можно многократно уже психоаналитически интерпретировать, почему я заменил «корн» на «штейн», то есть «зерно» на «камень», и все такое прочее, но это уже относится к сфере бессознательного.
***
П. Пепперштейн. Интервью журналу «Афиша», 20.01.03.
Еврейство было еще одной автономной зоной в семидесятые-восьмидесятые годы. Евреи были «граждане мира» внутри СССР. В этом смысле Катя Деготь не зря называет концептуалистов (на пару с диссидентами) «евреями культуры». Это тема для отдельного большого разговора – но, похоже, «еврейство» проступало в людях этого круга, кем бы они ни были по «реальной» национальности.
Так что не напрасно Павел Пивоваров взял себе характерный псевдоним «Пепперштейн» и позже получил израильское гражданство.
Антиглобализм и «русскость» «Военных рассказов» – продолжение все той же стратегии: внутри закрытых границ СССР надо было быть гражданином мира и диссидентом; в мире разомкнутых границ следует быть русским и антиглобалистом. Возможно, поэтому Пепперштейн в последние годы повторяет, что не имеет ничего общего с еврейством: в современном глобализованном мире «русскость» – куда лучшая автономная зона, чем еврейство.
Будучи евреем, он, кажется, не мог простить своему народу, что страшные слухи, распространяемые о евреях недоброжелателями, являются ложью. Он хотел бы принадлежать народу-злодею, народу-вампиру, но еврейский народ не оправдывал его романтических надежд, оказываясь, в конечном счете, таким же, как и все другие народы.
(Источник - http://www.tamastar.com/russia/pepper~1/kuznec~1.sht )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
| Nikolay | Дата: Воскресенье, 30 Окт 2011, 13:17 | Сообщение # 2 |
|
Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус: | 
Андрей Мирошкин
Енот с огнеметом
Художник Павел Пепперштейн в литературе начинал мощно. Первым его заметным сочинением стал необъятных размеров роман "Мифогенная любовь каст" (написан совместно с Сергеем Ануфриевым). Книга, которую редко кто сумел одолеть даже до середины. Книга, вызвавшая полярные оценки критиков. Книга о Другой Великой Отечественной войне, существующей не в истории, но в подсознании авторов.
Батальная тема зацепила Пепперштейна крепко. Новые рассказы его тоже о войне. Это настоящий каталог войн, реальных и мнимых. Автор на свой лад пытается постичь "напряжение подвига", ведущее к "мощному прорыву, взрыву". Объект его интереса - метафизические прорехи в грубом и реальном теле войны, ее тайная суть. Он изучает и моделирует ее новые облики. Война, по Пепперштейну, - это уже не что-то внешнее, гремящее вдали, на полях сражений; она давно уже внутри каждого из нас, мир насквозь пронизан токами разнообразных войн. "Враг наш невидим и вездесущ, новая всемирная война <...> вернула нас в киплинговскую реальность. Теперь джунгли у нас в крови", - говорит героиня одного из рассказов, британская женщина-офицер, намекая на знаменитое "Бремя белых".
Часть рассказов - о войнах прошлого. Но в некоторых время действия - не слишком отдаленное будущее, когда американские войска заняли Москву; времена, когда фактически не стало России. (За контроль над месторождениями нефти и газа они дали россиянам "свободу и веселье".) Создается ощущение, что сборник этот - кошмарный сон человека, начитавшегося на ночь самых страшных фронтовых книг писателей-реалистов, а заодно перелиставшего книги Мамлеева, Сорокина, Пелевина и Егора Радова (ну и кое-кого из классических фантастов в придачу). Кое-где попахивает и компьютерными стрелялками. Гротеск и фантасмагория вырастают из типичных с виду военных будней. Отряд итальянских партизан обнаруживает в горах вмерзших в полуторавековой лед - и прекрасно сохранившихся в этом льду - дюжих наполеоновских гренадеров. Некая конница, атакуя вражескую кавалерию, обнаруживает в противнике своих двойников, и возникает смятение: "были ли другие другими?". Советский разведчик, волоча в штаб немецкого "языка", под воздействием загадочного рубина вырастает в гигантских размеров полувалькирию-полугоргону. Поклонники романа Пепперштейна-Ануфриева найдут здесь и рассказ, являющийся завершением "Мифогенной любви каст": незабвенный парторг Дунаев оказывается в эпицентре путча 1991 года.
Не менее изобретательны и стильны рассказы о войнах будущего и о невидимых войнах современности. Не забывая подмечать "мелкие мерзости наших дней", Пепперштейн рисует картины вселенского масштаба. Но сквозь ткань этих космических опер неизменно просачивается сарказм. Чего стоит, например, "Война дня и ночи", где на просторах вселенной сражаются страны, имеющие на своих флагах солярные и звездные символы? Бен Ладен в книге оказывается ирландцем Бенджаменом О'Ладденом, а обыкновенный с виду лесной енот - хитроумным миниатюрным танком с огнеметом в ноздре. Абстрактные, супрематические войны будущего ведут овалы, спирали, шестиконечные звезды, а также Черный квадрат - "объект-оружие невероятной разрушительной силы". Одна из новелл, начинающаяся как классический "черный" детектив из новорусской жизни, постепенно мутирует в беспощадную войну полов.
В общем, войны в ассортименте, на любой вкус. И все это - войны без особых причин, без правил и без жалости. Иллюстрации И. Разумова и самого Пепперштейна лишь подчеркивают жестокую абсурдность этих военных новелл.
(Источник публикации: "Книжное обозрение", сентябрь 2006)
(Источник - http://www.tamastar.com/russia/pepper~1/mirosh~1.sht )
***
Вадим Рутковский
ВЕЛИКИЙ ПОРАЖЕНЕЦ
Павел Пепперштейн о наркотиках, капитализме и символах
Павел Пепперштейн выпустил сборник «Военных рассказов» и повести «Свастика» и «Пентагон». В связи с чем поделился переживаниями детства и рецептом преобразования катящегося в тартарары мира.
GQ Прошлой осенью мне неожиданно для себя самого надо было убить час времени в районе Курского вокзала. Обосновавшись в каком-то дворике за кинотеатром «Звезда» c книжкой «Военных рассказов», я, дочитав «Россию», ухожу. Сутки спустя возвращаюсь к сборнику и вижу, что следующий рассказ, «Разноцветные зубы», начинается с описания того дворика, где я в первый и, возможно, последний раз в жизни оказался накануне.
ПП Это мистика (довольно смеется). Литература в очень расширенном смысле слова, то есть любое общение с текстами, будь то чтение их, сочинение или медитация на них, сразу подключает механизмы странных и магических совпадений. Меня это иногда настолько поглощает, что приходится делать искусственные дистанцирующие жесты, чтобы выйти из «плетенки» бесконечных со стороны реальности намеков и ответов на мысли. Стоит лишь начать чуть-чуть медитировать в этом направлении, как все выстраивается очень плотно. Это и есть такое бытовое волшебство, которое постоянно происходит.
Любой текст способен запустить этот механизм?
В принципе любой. Как сказал в свое время святой Франциск Ассизский – немного о другом, правда: «Для меня любой текст священен, потому что из букв, которыми он написан, можно составить имя Господа».
Журнальный не исключение?
Думаю, для Франциска он ничем бы не отличался.
Франциск – герой Средневековья. Вы же выглядите человеком Ренессанса: художник, писатель, поэт, искусствовед...
Мне очень нравится, когда люди, которые знают меня как писателя и реагируют на то, что я пишу, не знают меня как художника и не реагируют на мою художественную активность. И наоборот.
В какой шкуре уютнее?
Мне уютно находиться как раз между и, таким образом, внутренне не ощущать себя ни тем, ни другим. В России меня больше знают как писателя, а за границей – как художника.
Вы представляете идеального реципиента ваших текстов?
Да. Прежде всего я представляю самого себя в том возрасте, когда чтение доставляло мне максимальное наслаждение, – где-то лет в 16. И пишу в основном то, что мне бы хотелось прочесть тогда. Но кроме этого регрессивного адресата я также представляю своих друзей, знакомых, людей, к которым я нежно отношусь. Думаю, вот тут они будут ржать, а здесь их проглючит каким-то образом приятным.
Ваши тексты часто вызывают гомерический смех, при этом в них отсутствует то, что называют мерзким словом «стеб».
Почему-то я не очень это люблю. В жизни я гораздо более юмористический человек, чем в деятельности. Мне кажется, серьезное – оно гораздо более комично на глубинном уровне, чем непосредственное желание рассмешить. В каком-то смысле желание рассмешить в искусстве снижает комический эффект – если уже говорить о бездне смеха, о смехе как определенной метафизической категории, которая, в общем, сама по себе совсем не смешная, а очень даже загадочная и таинственная. Если говорить о таком смехе, то, конечно, я на него ориентирован.
А какая сфера – писательство или артдеятельность – прибыльнее?
Литература для меня вообще неприбыльная, а живу я исключительно на изобразительное искусство.
Тогда зачем пишете?
Хобби в чистом виде. Я вот, например, очень рад, что у меня есть возможность зарабатывать искусством и, таким образом, писательскую деятельность освободить от всяких намерений заработать деньги. Я пишу действительно все, что хочу, полный беспредел. И пишу, не запариваясь тем, понравится это публике или нет. То есть я, конечно, хочу, чтобы всем понравилось, но при этом, в общем-то, и по барабану.
Какую картину вы продали дороже всего?
Честно говоря, вообще не смогу ответить на этот вопрос. Я очень рад, что существует институт галерей, и сотрудничаю исключительно с галереями. Они берут на себя всю часть общения с покупателями. Я не смог бы этим заниматься. Многие художники очень, кстати, естественно себя чувствуют, занимаясь разным селф-промоушеном. Не то чтобы я был на это не способен, но у меня дикое нежелание этим заниматься. Я просто делаю произведения и отдаю.
Не жалко?
Не жалко, наоборот, я очень не люблю, когда они как-то залеживаются мертвым грузом, стараюсь, чтобы все было на рынке, в галереях, чтобы все покупалось. А у меня нету даже места, где я мог бы накапливать художественные произведения. Да и потом, такое накапливание меня бы неприятно загрузило – мне хочется, чтобы ничего не было.
В связи с вашими текстами, полными психоделических видений, часто возникает вопрос о влиянии наркотиков.
Слово «наркотики» может вызывать недопонимание. Я никогда не интересовался тем, что в большей степени ассоциируется со словом «наркотики» – препаратами, которые дают зависимость, тем, о чем писал Берроуз, скажем. Думаю, что я отличаюсь от большинства писателей, которые пишут на эту тему: у меня совершенно нет мрачных, обличительных или мучительных интонаций в этот адрес. Тем веществам, с которыми я общался, единственное, что могу сказать: «Спасибо, было очень приятно» – никаких ужасов и кошмаров, все было очень мило и познавательно.
Так удачно сложилось благодаря самоконтролю?
Не только. Ведь в какой-то момент ты утрачиваешь вот этого, собственно, «самого», которого надо контролировать. «Я» теряется, тем не менее потребность в контроле не исчезает, но ты уже должен контролировать не себя, которого нет, а саморазворачивание определенных миров, куда заброшен некий наблюдатель. И он является столь же неопознанным, как те реальности, которые ему открываются. Ты сам для себя являешься точно таким же странным и непонятным явлением, с которым только что впервые столкнулся и еще не сформировал никакого к этому «я» отношения.
Похоже на то, что остро чувствуешь как раз лет в 16.
Мне кажется, самые лучшие, самые мощные эмоции, которые может вызвать произведение искусства, – «Вот что мне надо было посмотреть в 16 лет, но я этого не посмотрел». Или: «Вот какую музыку надо было услышать в 13, но я ее, блин, тогда не услышал». Но зато я слышу ее сейчас! Вот это высший пилотаж.
Ирине Кулик принадлежит мысль, что экранизировать вас мог бы только Хаяо Миядзаки.
Я бы просто подох от восторга, если бы что-то в этом роде произошло. От Миядзаки у меня был абсолютно такой эффект, о котором я только что говорил. У меня возникло ощущение, что вижу свой собственный юношеский галлюциноз, который до сих пор продолжается. На самом деле невероятное счастье видеть воочию картинки, которые когда-то мелькали на оборотной стороне твоих век. У меня самого невероятные режиссерские амбиции, которые я до сих пор толком не пытаюсь реализовать. Правда, я снял один фильм, «Гипноз», который мне кажется хорошим, но почему-то на этом затормозился. Пока что я просто придумал очень много фильмов и решил сделать такую книжку, некий странный ход в сторону превращения воображаемых фильмов в реальные. Хочу их все описать, но не в жанре сценариев, а так, будто они уже есть. Включая реакцию на них публики.
Если бы «Гипноз» (шесть эпизодов которого запечатлевают процесс эрекции под взглядом шести женщин. – Прим. ред.) показывали в кинотеатрах, он бы проходил по разделу порно.
Да, но больше хотелось бы снимать другие фильмы. У нас сейчас осваиваются различные жанры голливудского кинематографа, а вот сказочный жанр, который является для Голливуда центральным, потому что наиболее имперские, скажем так, фильмы сняты в жанре сказок, пока не освоен. Мне хотелось бы, чтобы у нас тоже возникло кино, которое опиралось бы на местные мифы и видения и было при этом ориентировано на интернациональный кинорынок. Не имеет смысла предлагать свое себе, имеет смысл предложить свое всем, конкурировать с Голливудом на мировом рынке фантазмов.
Если бы повести о следователе Курском экранизировались, кто бы мог его сыграть?
Некоторые, к сожалению, уже умершие актеры мне приходят в голову: Евстигнеев мог бы неплохо сыграть Курского, но он уже не жив. Курского мог бы сыграть и какой-то английский актер, потому что у Курского имидж такого русского англичанина, достаточно чопорного, с холодным юморком.
«Пентагон» и «Свастика» задумывались как начало большого цикла?
Да, я задумывал детективный цикл, где следователем должен быть Курский, а все рассказы объединены темой знаков. Там должны быть рассказы, посвященные пятиконечной звезде, кресту, серпу и молоту, знаку инь-ян, полумесяцу, звезде Давида и еще нескольким доминирующим знакам – доллару, красному флагу, пиратскому «Веселому Роджеру». Последний, завершающий эпопею о Курском рассказ должен быть посвящен белому флагу, флагу поражения или нейтралитета. Этот рассказ о самом Курском. Его цвет – белый, его знак – нейтральность, и здесь можно вспомнить знаменитое высказывание Конфуция: «Только муж, прошедший через великое поражение, обретает полноту свойств».
Вы сами переживали такое поражение?
Я стараюсь каждую секунду своей жизни находиться в состоянии великого поражения и прилагаю к этому разные бессознательные, мысленные и душевные усилия.
И что может быть великим поражением – на бытовом уровне?
Все, что угодно. Иногда просто сделаешь глоток какого-нибудь компотика и понимаешь, что вот, все, пиздец, великое поражение наступило.
Выходит, обрести полноту свойств нетрудно?
Нетрудно, действительно – всего лишь полшажка в сторону (смеется).
«Свастика невинна» – слова, которыми завершается ваша повесть, в книге звучат убедительно. Но можно ли реабилитировать этот знак, зная все, что было связано с ним в первой половине ХХ века?
Конечно. Не только можно, но и нужно. Во-первых, из соображений справедливости: до того, как фашисты воспользовались этим знаком и очень мощно его скомпрометировали, он веками был оберегом для практически всех народов. В общем-то из первой линии знаков нет безгрешных. Многие преступления совершались и под знаком креста, и под знаком красного флага. Все знаки в достаточной степени скомпрометированы, все, чего касается человек, уже не очень сверкает своей репутацией. Но, конечно же, это не должно создавать неравенства в мире знаков. Никто не станет отрицать, что свастика принадлежит к ряду основных знаков, при этом она в наиболее очерненном состоянии, наиболее связана ассоциативно с силами зла, и это несправедливо. Во-вторых, это и с политической точки зрения неправильно, потому что в свастике содержится колоссальная сила и притягательность. Отдавать этот знак фашистам – все равно, что подарить им сокровище, которое принадлежит абсолютно всем.
То есть поддерживать свастику сегодня – это и есть антифашизм?
Да, я бы так и сказал.
Действие многих ваших текстов разворачивается в Крыму. Вам Украина больше России нравится?
Во всяком случае в Крыму атмосфера лучше, чем здесь. Политически там мир еще не совсем устоявшихся структур власти, поэтому на практике гораздо больше демократии и вообще свободы. Власть должна быть достаточно смутной, не должна со страшной силой выпирать, все цементировать в некую единую структуру, как в России, где все схвачено, пригнано, все штыри вошли в свои пазы, а в обществе ощущается удушье. И в том, что описывается как процветание и успехи, и состоит катастрофа. Не в коррупции, не в бесхозяйственности содержится опасность, а именно в так называемых успехах, в том, что все вроде бы круто. Именно это порождает состояние какой-то бесперспективности, потому что абсолютно ничего уже ни от кого не зависит. Опасно, когда политическая и общественная ситуации начинают проявлять черты автоматизма. Уж лучше предпочесть каких-то бездарных лидеров, находящихся в маразме, тем очень хозяйственным, предприимчивым персонажам, которые хорошо умеют друг с другом договариваться. Потому что мы оказываемся под плотной крышкой их договоренностей друг с другом. В этом куполе должны быть дырки. Чем дырок больше, тем лучше. На Украине этих дырок больше.
В ваших рассказах много фантастических прогнозов на будущее. Можете дать реалистический?
Самый банальный – что будет продолжаться то, что происходит сейчас: растворение нашей страны в современном глобализованном мире, который на наших глазах возникает. То, в чем предлагается раствориться, очень сомнительно само по себе со всех точек зрения – как с экономической, так и с точки зрения отношения этой модели к природной среде, к другим идеологиям, формам мысли и жизни. Под видом мягкости и вкрадчивости мы имеем дело с очень агрессивным навязыванием чего-то одного; о плюрализме, естественно, говорить смешно, и конечно, процесс, который мы наблюдаем, очень тревожный и печальный – это процесс освобождения капитализма от демократии. Окончательно рухнула иллюзия, которая долго существовала, что капитализм как-то связан с демократией и что вообще они идеально друг другу подходят. Демократия мешает капитализму, она ему была нужна временно, как соблазнительная альтернативная модель в борьбе с Советским Союзом и с различными другими неудобными, нерастворяющимися режимами. Однако когда капитализм избавляется от того, что ему мешает, он начинает избавляться и от демократии, которая ему, безусловно, мешает тоже. Я не политик, вообще не связан ни с какими движениями, но если говорить о какой-то политической борьбе, то следует бороться за демократию, против капитализма, за то, чтобы политика оставалась некоммерческой сферой. Капитализм – система антропоморфная, очень человечная в плохом смысле слова. Человечность ведь далеко не всегда значит «хорошо», потому что не только люди живут в этом мире. Людям во многом не ясно, кто такие они сами, человечность же создает иллюзию, будто людям понятно, кто они и что им нужно. И вот определенная система создает иллюзию довольства, которая не приносит тем не менее счастья и является тупиковым, клаустрофобическим вариантом развития событий.
Мы в этой ситуации можем быть только сторонними наблюдателями?
Независимо от того, есть ли шанс как-то изменить ситуацию, все равно очень важно обозначить свое отношение. Протесты и возмущение здесь не будут лишними. И то, что их нет, вызывает тоже печальную, депрессивно-встревоженную реакцию. Почему происходит то, что называется чуть ли не московским чудом, а на самом деле представляет собой грубое уничтожение духа этого города? Такое изнасилование духа местности под видом прогресса и процветания. Старые дома уничтожаются, и все застраивается какими-то якобы превосходными зданиями... Ладно уж, не буду говорить о том, что они уродливые, кому-то они могут нравиться, кому-то и нет, – но непонятно, почему бы все это не строить где-то, где ничего прежде не было, зачем нужно разрушать город, который связан очень глубоко со всей русской историей, со всем пониманием этой местности как некоего мира. Но этот процесс не собирается останавливаться, потому что Лужкова переизбрали, и все дальнейшие планы вызывают просто крайний пессимизм, леденящее чувство триллера, где ничего нельзя сделать. В Петербурге люди даже как-то пытаются протестовать, бороться за один дом, за другой. Этого недостаточно. Бороться нужно против самой идеи, что во главе всего должно стоять хозяйство. Чудовищное зло содержится в том, что вот хозяйствовать – очень хорошо.Идея, поддерживаемая в каком-то смысле народом, от этого не менее страшна. Мне-то кажется, необходимо вернуть теологическое и мистическое отношение к местности. Она никому не должна и не может принадлежать, кроме как духам. Человеческая активность должна быть ограничена, и, в частности, государство должно ограничивать жажду этой деятельности очень жестко, какие-то зоны неосвоенные для этого предоставлять, куда предприимчивые, деятельные люди могут ехать и что-то там делать. Или в космос их отправлять. И у меня нет особого оптимизма по части того, что можно достучаться до чьих-то сердец, но, может быть, получится хотя бы в какой-то степени изменить общественное мнение. Люди должны испугаться самих себя и не отдавать все себе.
(Источник - http://www.tamastar.com/russia/pepper~1/rutkov~1.sht )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
