| Nikolay | Дата: Понедельник, 14 Ноя 2011, 13:03 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
ХАРИТОНОВ ЕВГЕНИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ
(11 июня 1941, Новосибирск — 29 июня 1981, Москва)
— известный русский поэт, писатель-концептуалист, переводчик, актер, драматург и режиссёр.
Биография
Закончил ВГИК, актёрское отделение. Недолгое время работал актёром, затем поступил в аспирантуру киноведческого отделения. Защитил кандидатскую диссертацию по пантомиме. Поставил в Московском театре мимики и жеста свою пьесу «Очарованный остров». Руководил студией пантомимы в доме культуры «Москворечье». Режиссёр-постановщик выступлений группы «Последний шанс». Умер от инфаркта на Пушкинской (ныне Большая Дмитровка) улице, на следующий день после завершения своего последнего произведения — пьесы «Дзынь» (опубликована в 1988). Похоронен в Новосибирске. Лауреат диссидентской литературной Премии Андрея Белого (1981, посмертно).
Прижизненные литературные публикации Харитонова минимальны (несколько переводов из современной немецкой поэзии, в т.ч. Ингеборг Бахман). Часть текстов распространялась в самиздате, в т.ч. прижизненные и посмертные публикации в самиздатских журналах «Часы», «Обводный канал», «37», «Митин журнал». В новейшее время дважды опубликовано собрание сочинений Харитонова, основанное на составленном им самим незадолго до смерти корпусе текстов.
Творчество Харитонова находится на пересечении нескольких значительных линий в русской прозе XX века. Определенная криптографичность письма, зашифровывание эмоционального и событийного ряда своего рода метками чувства и события сближает прозу Харитонова с прозой Павла Улитина (и далее — с прустовской и джойсовской традициями в мировой литературе); с Улитиным Харитонова роднит также интерес к выразительным свойствам специфически машинописной графики текста (особенно в произведении «Роман»). Тематизирование дистанции между автором и лирическим субъектом, важное в некоторых текстах Харитонова, во многом предвосхитило дальнейшую работу писателей-концептуалистов (Виктора Ерофеева, Владимира Сорокина). Кроме того, Харитонов известен как один из основоположников русской гей-литературы, убедительно описавший психологический тип, формируемый ситуацией юридического и культурного запрета на проявление своих чувств.
Труды
Пантомима в обучении киноактера: Диссертация ... кандидата искусствоведения. — М., 1972.
Слезы на цветах: Сочинения в 2-х книгах. — М.: Журнал «Глагол», 1993. / Составление, подготовка текстов и комментарии Ярослава Могутина.
Unter Hausarrest: Ein Kopfkissenbuch. — Berlin: [1], 1999. / Составление, подготовка текстов и перевод Габриель Леопольд.
Under House Arrest. — London: Tail, 1998. / Составление и перевод Арчи Тэйт.
Под домашним арестом: Собрание произведений. — М.: Издательство «Глагол», 2005. / Составление, подготовка текстов и комментарии Глеба Морева.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki....2%E8%F7 )
***
Евгений Владимирович Харитонов (1941-1981) - поэт, прозаик, драматург, кандидат искусствоведческих наук, неформальный лидером советской геевской культуры 1970-х годов, когда гомосексуальность считалась уголовным преступлением. Харитонов - культовое имя российской гей-культуры.
Личность очень разносторонняя - писал пьесы, стихи, прозу, преподавал во ВГИКе и в МГУ, работал режиссером в нескольких театрах России. Наибольшую известность ему принесла постановка "Очарованного острова" в Московском театре глухонемых.
Харитонов преследовался органами безопасности, находился под слежкой КГБ, в 1979 году тяжело пережил убийство своего любовника, в котором подозревался.
В СССР печатался лишь в "Самиздате", первые публикации состоялись во Франции благодаря В. Аксенову. Рассказы Евгения Харитонова были опубликованы в альманахе "Каталог" (изд-во "Ардис"; США, 1982), затем в журналах "Стрелец", "А-Я". С 1988 года (пьеса "Дзинь", журнал "Искусство кино") произведения Харитонова широко печатаются в российской прессе ("Русский курьер", "Митин журнал", "Столица", "Урал"), сборниках, выходит двухтомное собрание его сочинений (Москва: "Глагол", 1993).
Харитонов автор знаменитого эссе "Листовка" - своеобразного русского гей-манифеста.
Удивительно пластичный стиль Харитонова, оригинальная легкая орфография, робкое, с внутренним надрывом, восприятие любви позднее породили множество эпигонов. Сегодня Харитонова часто называют "Буниным русской гей-литературы...", справедливо сравнивая настроение его гомоэротической прозы с "Темными аллеями" - классикой короткой любовно-психологической прозы.
Умер Евгений Харитонов знойным летним днем от разрыва сердца на московской улице.
(Источник - http://az.gay.ru/authors/russian/haritonov.html )
***
ХАРИТОНОВ Евгений Владимирович
(1941 (Новосибирск). - 1981 (Москва).
Поэт, прозаик, драматург, режиссер. Окончил актерское отделение ВГИКа, поступил в аспирантуру киноведческого отделения. Кандидат искусствоведения; тема диссертации – «Пантомима в обучении киноактера» (1972, научный руководитель – Михаил Ромм).
Руководил студией пантомимы «Школа нетрадиционного сценического поведения». Преподавал во ВГИКе и в МГУ (на кафедре психологии). Работал режиссером в нескольких театрах. Поставил свою пьесу «Очарованный остров» в Московском театре мимики и жеста.
Публиковался в самиздатских журналах «37», «Грааль», «Часы». Скоропостижно скончался на улице после допроса в КГБ, вызванного участием Харитонова в самиздатском литературном альманахе «Каталог».
(Источник - http://www.belyprize.ru/?pid=51 )
***
Светлана Беляева-Конеген
ПО-ПРЕЖНЕМУ ПОД ДОМАШНИМ АРЕСТОМ
Похоже, ни на что другое он и не рассчитывал. Недаром так свою книгу и назвал, "Под домашним арестом", собрав в нее фактически все тексты за последние двенадцать лет своей жизни. Тогда ему было сорок, и до смерти оставалось всего несколько месяцев. Об этой самой внезапной его смерти от сердечного приступа в Москве, прямо на улице Пушкина, в жаркий июньский день (шел 1981 год) мне рассказывал его ровесник и тогдашний приятель, другой московский персонаж - Дмитрий Александрович Пригов (сидел, качая ножкой, на лавочке на Патриарших; жара была если не июньская, то августовская уж наверняка). Потом, сколькими-то годами позже, он же показал мне то самое место, ткнув в заплеванный слегка угол на Пушкинской и, заметив, что известно оно ему, и, кажется, Евгению Анатольевичу Попову.
Вообще-то на фоне самой физиономии Пригова (творческой, разумеется, весьма выразительной и к тому же вполне репрезентативной для наиболее активной части вытащенного сегодня на авансцену культурного поколения) фигура Харитонова, несколько уже размытая временем и отчасти мифологизированная, его проза выглядят в известном смысле ретроспективно. Действительно, несмотря на свое ровесничество с Д. А., он как автор принадлежит скорее к поколению предыдущему, аксеновскому, с - как это нетрудно догадаться -совершенно иным отношением к герою, тексту и читателю, а заодно и ко всей культурной традиции в целом. Поколение это отличалось разными милыми свойствами, к примеру, - равной склонностью к сентиментальности и пафосу, принципиальной весьма убежденностью в неоспоримой ценности литературы и творчества и, между прочим, в уникальности самой авторской позиции. Словом, оно еще располагало всем тем добротным хозяйством, всеми теми несомненными вроде бы ценностями, о которых приговскому поколению, очевидно утратившему поэтическую (в смысле - культурную) девственность, а с ней и стыдливость, остается только мечтать.
Да, Харитонов имел известное отношение к этому поколению. И все же, при таких вот самых общих (и отнюдь не окрашенных оценочно - "дурное/хорошее") чертах генетической схожести, он самым что ни на есть отчаянным образом от него отличался.
Литература этого времени в целом была заряжена таким запалом откровенной брутальности, что изнеженный читатель нередко вынужден воротить от нее нос, как от чересчур самоуверенного, неприятно-прыщавого подростка. И действительно, герой-любовник в ней всегда подросток (неважно, на сколько тянет реальный его возраст). Ненасытная резвость, лиризм и некоторая эротическая прямолинейность и незатейливость выдают его с головой. Запоздалые цветы подростковой гиперсексуальности есть очевидное следствие чрезмерного пуританства, навязанного нам обществом, в сочетании с необузданным честолюбием "задержанного" поколения, прорывающего социальную плевру.
Можно предположить, что у Харитонова эта изначальная общепоколенческая интенция, эта установка на сопротивленчество, эта страстная прерывистость дыхания, доходящая порой до нездоровой хрипотцы, в какой-то мере присутствует, но при этом неожиданно обнаруживает совершенно другой знак - самый что ни на есть откровенный "минус", - меняет направление, превращаясь в пафос противостояния силе, большинству, в героизацию слабости. ("Да, надо было что-то когда-то в каком-то возрасте преодолеть, залезть на брусья, не побояться сорваться. Но Боже мой, а как быть, когда такое восхищение перед теми, кто ничего не преодолел, не превозмог и осмелился остаться непреодолевшим! Какой он герой слабости!" ("Слезы на цветах"))
Думаю, нет нужды особенно изощряться в догадках, чтобы распознать тут основное вероятно несовпадение харитоновских авторских установок с установками, предписанными ему временем. Так называемые "шестидесятники" (рискнем максимально упростить ситуацию) предпочитали сводить поколенческую свою проблему во многом, увы, к реабилитации известных социальных прав. Харитонов сформулировал эту проблему для себя принципиально иначе - как противостояние силы и слабости, - переводя ее тем самым на куда более глубокий экзистенциальный уровень, в "до-социальное" пространство своего очень личного опыта.
Возможным это становится благодаря тому, что сама природа харитоновского текста, его образная, лексическая и, главное, синтаксическая структура имеют в качестве некоторой своей подосновы определенный и специфический весьма тип монолитарной чувственности, репродуцируемый гомосексуальным сознанием. В том счастливо скроенном обществе, в котором мы живем и где до недавнего времени могли реализовать себя в открытом социальном пространстве в своей первоначальной, прямой функции лишь доминантные формы чувственности, любые другие ее формы, не имея возможности открытого своего проявления и не имея возможности стать таким образом частью общего социального механизма, вынуждены в значительной степени переместиться в область чистой эстетики, в область искусства. В этом смысле для Харитонова не столько даже театр, которым он так много занимался, сколько именно литература являлась, по-видимому, идеально "чистым", не замутненным никакой сомнительной "социальностью" пространством. Именно литература, оставлявшая автора один на один с собственной рукописью, давала некоторую возможность одиночества, изолированности жизни (или, по крайней мере, ее довольно убедительной иллюзии). Добившись максимальной отчетливости миража и, похоже, почти уверовав в него сам, автор поспешно (как бы испугавшись вдруг столь желанной им пустоты и отсутствия лишних предметов) обставляет это замкнутое свое пространство непременными и неизбежными подробностями романтического интерьера. Болезненное ощущение непреодолимости одиночества, тоска, мечта о "невозможной" любви - вот характерные вполне прилеты этого типа сознания, отчетливо прощупывающиеся чуть ли не в большинстве, к примеру, произведений М. Кузмина или греческого поэта-постсимволиста К. Кавафиса, во многом (во всяком случае, в главном, - в специфичности гомосексуальной проблематики) весьма близкие Евгению Харитонову. ("...Нет любви сладкой, с замиранием, невозможной. У привередливого меня... Только если завести кошку и заколдовать ее в 17-летнего десятиклассника. В меня (но покрасивее)... Послышалось, как открывают дверь, и вошел я. Я подошел ко мне, мы обнялись сухими осторожными телами, боясь быть слишком горячими и налезть друг на друга, такие близкие люди, знающие друг про друга все, настоящие любовники. У нас с ним было общее детство. Только не может быть детей.
...Так это все же Я или Не Я (сказал, например, я, посмотрев на свои узоры). Как будто я. Но и не я. Когда в журнале, среди других писателей, то это был бы я, а когда здесь на необитаемом острове и больше никого нет, то это все я, и потому уже не я, а в о о б щ е ". ("Слезы на цветах"))
Неизбежный в этой пустоте монологизм автора возмещается замечательной капризностью и изощренностью его интонации, дробящейся, якобы, на голоса персонажей, не всегда различимых между собой, вибрирующих разговорными фонетическими искажениями безыскусных признаний ("мущина") и в этой вибрации задевающих друг друга, переплетающихся и колеблющихся.
Ясно, что лучший и единственный, по-видимому, способ сопротивления большому враждебному миру - это переступание в заведомо иную плоскость, отстраивание своего собственного пространства, с ним почти не пересекающегося и существующего по каким-то другим, не совпадающим с т ем и, законам. И одним из наиболее сильнодействующих средств в этом отношении является к а к бы изменение привычного (привычного для самой традиции) качества авторского зрения, его как бы деформация. Эта специфичность оптики, эта особая камерность зрения позволяют Харитонову видеть какие-то мельчайшие подробности окружающего мира, не замечая при этом громоздких предметов и выводя самого автора и его героев фактически за пределы добра и зла, выводя их из той тесноватой сетки координат, на которых держится "большой" мир и "большая" литература. И тут именно харитоновская "гомосексуальность" (я имею в виду отнюдь не личные его сексуальные пристрастия, - они особого значения здесь не имеют, - но чисто литературную симуляцию этого рода чувственности) явилась практически идеальным, наиболее веским и неуязвимым обоснованием особости этого мира, его прозы, идеальной мотивацией, удерживающей всю призрачную и прозрачную "мотыльковость" его конструкции.
Таким образом, если уж решиться подвести подо всем этим дрожащую черту, злополучная гомосексуальность являлась для романтического харитоновского сознания чем-то вроде надежной защиты, возможности перебраться в самую незамусоренную зону "высокого" искусства.
Правда, представления о нетронутости и чистоте у Харитонова и так называемой "высокой" отечественной словесности не слишком совпадали. Даже сейчас, когда популярность темы сексуальной перверсии как наиболее радикального средства деструкции не только сексуальной нормы, но и самих морально-этических основ общества явно растет, "серьезная" литература все еще продолжает корчиться в тщетных попытках сохранить девственность. Чем обычно кончаются такие попытки - любому взрослому человеку хорошо известно, но, к несчастью, скромный житейский опыт всегда как-то плоховато подходил внушительным габаритам нашей отечественной культуры.
Впрочем, если попытаться отнестись серьезно к столь легкомысленной теме, то приходится сознаться, что надежды на известное возмужание русской литературы как будто не слишком основательны. В задержавшейся ее девственности есть, несомненно, отчетливые типологические черты, свойственные всей русской культурной традиции на изрядном отрезке ее развития. В этом отношении творчество Евгения Харитонова действительно занимает совершенно специальное, в сущности изолированное место в литературной ситуации. Изоляция эта не то, чтобы совсем уж безнадежная; памятливому читателю пристало в таких случаях назвать помимо привычно подворачивающихся М. Кузмина, К. Вагинова, А. Егунова и Л. Добычина кое-каких менее известных авторов -к примеру, А. Лугина и С. Заяицкого. Но при всем желании сколько-нибудь связной цепочки из этого не построишь; робкий пунктир - не более того.
Было бы естественным задаться вопросом, с чем именно связаны своего рода "вспышки" этого пунктира на фоне общекультурного процесса в целом, какие именно занятные повороты социокультурной жизни их провоцируют. Понятно, что здесь следовало бы говорить о тех опасных периодах, которые связаны с очередным крушением старых, милых и, в общем, довольно надежных гуманистических идей (удерживающих общество от сомнительных шагов и прочих глупостей), с крушением соответствующей более или менее жестокой ценностной иерархии, отстроенного на этой основе определенного типа государственности и других печальных для порядочного обывателя потерях. Харитонов вполне вписывается в эту зыбкую рамку, но все же требует особого комментария.
Ситуация, в которую он попал или которую он сам себе выбрал, в окончательной своей досказанности достигла действительно высокой, почти трагической ноты, поставив его перед непосильным выбором. В результате он оказался между целостностью и дробностью, между предельно большим и предельно малым. Он вырос в атмосфере знойной эстетики великой сталинской эпохи (и об этом уже достаточно сказал в своем эссе "Уединенное слово" Н. Климонтович), которая могла ассоциироваться у него не только с детством и женщинами, растившими его бабушкой и мамой (весьма прозрачные выводы для любителей психоаналитического омлета напрашиваются сами собой), но и с некоторым Высшим Законом, одушевлявшим единое райское пространство культуры великой империи. Он же, Харитонов, наблюдавший в юношеские и зрелые годы разрушение этого пространства, вынужден был создавать себе в стороне от этой целостности и этого закона свой остров, на котором ничего и никого, кроме пряного цветочного аромата и то ли кошки, то ли десятиклассника, то ли Алеши, то ли Сережи, то ли, наконец, самого Автора. Некая неполноценность, точнее - незаконность этого нового рая не могла не переживаться им как художником. ("Какой есть Закон и Порядок Родины, такой он и должен быть. Порядок для людей художественного взгляда всегда фатально прав. Мы привязаны к нему, он нужен нам; в нарушении его нерв наших художеств".) Вот на этой-то линии разрыва, между Алешей и Сережей, между большим и малым, между законом и отчетливым сознанием его необязательности и обнаружилась та уникальная, та искренняя, та лукавая и опасная, та неверно пульсирующая интонация, которая собственно и составляет "нерв" харитоновских "художеств". Эта именно интонация и вывела Харитонова за пределы общественного Порядка, навязанного нам культурной традицией. И эта именно интонация обеспечила ему все в той же традиции ту странную отчасти роль, которую он сам для себя так старательно разыгрывал, - роль добровольного арестанта.
(Источник - http://kolonna.mitin.com/archive....ss=http )
***
ХАРИТОНОВ Евгений Владимирович
11.6. 1941 Новосибирск — 29.6. 1981 Москва
Поэт, прозаик, драматург, переводчик, актер, режиссер.
Закончил ВГИК, актерское отделение. Недолгое время работал актером, затем поступил в аспирантуру киноведческого отделения. Защитил кандидатскую диссертацию по пантомиме. Поставил в Московском театре мимики и жеста свою пьесу «Очарованный остров». Руководил студией пантомимы в Д/К «Мосворечье». Режиссер-постановщик выступлений группы «Последний шанс».
Лауреат премии Андрея Белого за 1981 г. (посмертно).
Умер от инфаркта на Пушкинской (Б. Дмитровка) улице в жаркий летний день 1981 года. Накануне ночью он закончил свое последнее произведение — пьесу «Дзынь».
Публикации
Под домашним арестом. — М.: [Самиздат], 1981. — [382] с. Избранное, составленное автором.
Слезы на цветах: Сочинения в 2-х книгах. — М.: Журнал «Глагол», №№ 10 (1) и 10 (2); 1993. Сост., предисл., подг. текстов и комм. Ярослава Могутина.
Кн.1. Под домашним арестом. — 288 с. Избранное, составленное автором.
Кн.2. Дополнения и приложения. — 208 с. Произведения, не вошедшие в сборник «Под домашним арестом». О Харитонове — воспоминания, документы, эссе.
Под домашним арестом. — М.: Глагол; Екатеринбург: У-Фактория, 2005. Предисл. Кирилл Рогов. Сост. и комм. Глеб Морев. — 560 с.
*
Пантомима в обучении киноактера: Автореферат диссертации. — М., 1972 (Кн.2, с.60-78).
37, № 19 (1979). Стихи. [Эта и следующая публикации указаны в библиографии в Кн.2, но кажется их не было].
Обводный канал.
Грааль, № 6-7 (кн.6: май 1981), с.104-118.
Грааль, № 10 (кн.12: сент 1982), с.5-56.
Часы, № 20 (1979). Духовка.
Часы, № 29 (1981). Мечты и звуки.
Часы, № 33 (1981). Дзынь.
Часы, № 58 (1986). Слезы на цветах.
По канве Рустама // Митин журнал, № 5 (1985).
Непьющий русский. Рассказ одного мальчика. Листовка. В холодном высшем смысле // Митин журнал, № 32 (1990).
Дзынь // «Искусство кино», № 6, 1988, с.155-173. Пьеса (Кн.2, с.24-51). Предисл. Сергея Соловьева (с.153-155).
В холодном высшем смысле. Один такой, другой другой: Рассказы // «Искусство кино», 1991, № 11.
Духовка // ВНЛ, № 3 (1991), с.69-87.
Слезы на цветах // ВНЛ, № 5 (1993), с.119-132.
Предательство-90 // «Литературная газета», 11.03.1992 (Кн.2, с.52-56).
Гуманитарный фонд, № 50 (153), 1992, с.3. Стихи.
Стихотворения // Другая традиция. — М., 1992. Буклет. Сост. В. Куприянова.
Из стихов до 1969 г. // НЛО, № 3 (1993), с.275-283. Публ. О. Дарка.
Непьющий русский // там же, с.284-302. Публ. О. Дарка.
«Сельская молодежь», № 4, 1993, с.7. 2 стихотворения из цикла "Мечты и звуки".
Стихотворения // Митин журнал, № 56 (1998), с.244-246. Публ. А. Дериева.
«Новая Русская Книга», 6, 2000. Ранние стихи. Предисл. Г. Морева. Публ. О. Дарка.
*
Литературное А-Я, с.7-22.
Каталог, с.235-262.
Незамеченная земля, с.359-373.
РПМ, с.287.
САМ, с.525-527.
Солнечное подполье, с.368-372. В транспортном агентстве.
Цветы зла. Духовка.
Русские стихи 1950—2000 годов. Т.2. С.114-120.
(Источник - http://rvb.ru/np/publication/02comm/20/03haritonov.htm )
***
Александр Шаталов представляет новое издание сочинений русской гей-иконы Евгения Харитонова
19 октября 2005 года в полдень в ресторане "Cafе des Artists" состоялась презентация и кофе-брейк по случаю выхода книги Евгения Харитонова "Под домашним арестом". Составитель и автор комментариев - Глеб Морев. Предисловие к книге написал Кирилл Рогов. В эту книгу вошли все выявленные на сегодняшний день тексты Евгения Харитонова - режиссера, драматурга, поэта и прозаика, оказавшего громадное влияние на формирование современной литературы российского андеграунда.
Напомним, что первым издателем Евгения Харитонова был известный критик, поэт и телеведущий Александр Шаталов. Новая книга - его же проект...
Первым за всю послереволюционную историю русской литературы собранием сочинений писателя-гея оказались в 1993 году две книги "Слез на цветах". Над подготовкой издания Шаталов стал работать сразу же, как появилась возможность напечатать его в России - после отмены 121-й статьи в мае 1993 года.
"...Нужно было получить разрешение на издание и у матери Евгения Харитонова. И мы добились этого, несмотря на то, что до того она крайне негативно относилась к творчеству своего сына, особенно к его гомосексуальной составляющей, и переубедить ее стоило большого труда", - рассказывает Александр Шаталов.
(Источник - http://az.gay.ru/articles/news/shatalov2005.html )
***
Евгений Владимирович Харитонов. Под домашним арестом: 2-е изд. - М.: Глагол. 2005, 560 стр., ISBN 5-87532-005-2.
К прозе Евгения Харитонова и в самиздате 1970-х годов относились довольно настороженно именно из-за ее темы - "...дела блядского". Отталкивала не сосредоточенность писателя на своей внутренней биографии (исповедальность стала для литературы застоя привычной), ни даже узорчатый язык Харитонова, а именно откровенность "некоторого личного свойства, раскрывающаяся в теме, им разрабатываемой". Таковой, по словам писателя Владимира Сорокина, была, например, реакция на Харитонова поэта из старшего поколения "самиздата" (еще времен "Синтаксиса" конца 1950-х) Всеволода Некрасова. То есть и в довольно либеральной интеллигентской среде сексуальная ориентация Харитонова подчас вызывала некоторую настороженность. Причем, Сорокин не случайно вспоминает именно о реакции Некрасова на Харитонова, так как их очень роднят эксперименты в области поэтики. Некрасов, восхищавшийся тем, как пишет Харитонов, был "шокирован" тем, о чем он пишет.
Пугала, впрочем, не сама гомосексуальность Харитонова, а то, что он посмел вынести эту сферу человеческих отношений в литературу такого рода, которая не воспринималась иначе, кроме как в качестве самого интимного дневника. Такому впечатлению от текстов Харитонова во многом способствовал и их неповторимый алитературный язык.
Евгений Харитонов нигде и никогда не играл в гомосексуализм - на сцене, в литературе, а тем более в жизни. Его проза - отражение советской гей-субкультуры 1960-1970-х годов. Он всего лишь двигался в ту сторону, куда ушла двумя десятилетиями раньше вся советская литература - к искренности. Но в своем поэтическом прямодушии он зашел так далеко - туда, где художественные законы столкнулись с нормами УК СССР.
В искусстве со своей "запретной темой" Харитонов испытал неизведанную степень одиночества. "Мы есть бесплодные гибельные цветы..." - так начал он свою "Листовку". А вот как закончил: "В косной морали нашего Русского Советского Отечества свой умысел! Она делает вид, что нас нет, а ее Уголовное уложение видит в нашем цветочном существовании нарушение Закона..."
Но надежду, питавшую его жизнь, Харитонов черпал в других законах и заветах. Изнеженный и лукавый "ангел падения" - весь "в бусах, бумажных цветах и слезах" - он знал, что где-то "у Бога под сердцем" ему уготовано "первое место в раю и Божий поцелуй..."
(Источник - http://az.gay.ru/articles/news/shatalov2005.html )
***
«МЕЧТЫ И ЗВУКИ»
*
Из бесславной, из безвестной,
из могилы одноместной
был привет и рос цветок.
То был я и мой стишок.
Я то цвел и наливался,
то я вял и запылялся,
то не вял, не цвел, не жил,
то лежал и вас любил.
А любовь это забота,
а цветку-то неохота,
а цветок ведь он цветок.
Так и гибнем. Но восторг!
*
Голубь счастья, галка горя
полетеели вдоль моря,
вдооль моря, вдооль моря
полетели — и за море!
Заа море южное,
ообщесоюзное,
заа полуденное,
веечнозеленое,
заа море теплое,
вечноперелетное!
*
Двадцать раз не цветут,
десять раз не цветут,
не цветут, не цветут,
не цветут — нет, цветут!
Да, цветут двадцать раз!
И сто двадцать цветут!
Сорок раз расцветут,
и споют, и капут.
*
Люди манящие, не поманившие,
люди звонящие, не позвонившие,
люди вокзальные, люди квартирные,
люди нормальные, люди трактирные,
люди культуры и люди татары,
люди кладбища и люди бульвары,
люди ледышки и люди теплушки,
люди с ножищами, люди в подушке.
*
Туда где люди, туда где люд,
где веселятся и где снуют,
где не найдетесь и не найдусь,
где я малютка упал под куст,
а луч надежды попал во мрак,
где деньги плачут, а я бедняк.
*
Когда вас ждать? всегда вас ждать
или совсем не ждать? — Нет, ждать. —
Не ждать или нет, ждать? — Да, ждать;
и ждать, и ждать, и только ждать. —
И только ждать? — И только ждать. —
И не дождаться? — Только ждать.
Но только верить! И мечтать.
Мечтать, мечтать, мечтать, мечтать.
*
Ну что напиться, что напиться!
Напиться — что-нибудь случится.
Случится что-нибудь не то.
Когда и так одно не то.
А то, наоборот, напиться!
и загорится! и случится!
и вздрогнется! и упадется!
И не очнется, не очнется.
*
Одуванчик летних бурь,
ты зачем попал в лазурь!
Ты зачем, за тем, за тем
и за этим полетел!
Ты зачем, пуховый мальчик,
налетел на мой диванчик!
Ты зачем, зачем, зачем
начихал и улетел!
*
Жило-было сердце.
В сердце жил-был голос.
Голос-голосина,
голос-голосок.
Как заголосит он!
Как всё соберется!
как вокруг сбежится!
как всё остановится,
открывая рот!
Пел он, где хотел он.
Пел он, не скрипел он.
Во дворце и в хате,
в сердце и в кровати,
звонко и на пленке
пел он, как баян —
славу голосистым,
славу колбасистым,
славу самородкам,
славу соловьям!
*
А я любовь к порядку,
к закону и порядку,
и ко всему такому,
что любят все и все.
А ко всему другому
я буду глух, и всё.
Я вижу счастье в том лишь,
чтоб делать что положено,
а то что не положено,
не делать никогда.
Одно на свете счастье,
одно на свете счастье,
лишь то на свете счастье,
что есть на свете долг.
Так говорил мой папа,
а папе тоже папа,
а папа того папу
так прямо бил ремнем.
Порядок есть порядок,
порядок есть порядок,
а непорядок — горе,
анархия, и всё.
Так завещал мне папа,
а папе тоже папа,
а папа того папы
зубами верещал!
*
Во мне погиб боец.
Во мне погиб отец.
Во мне погиб певец!
Пиздец, пиздец, пиздец.
Вдали весны и вас
умолк мой звонкий глас,
заглох, затих опричь,
забылся, замер... тшь!
*
Никому мы старики не нужны,
только ей и нужны мы, смерти.
Даже ей мы и то не нужны.
А бывало мы смеялись
и надеялись на что-то
Где теперь оно, то что-то?
Я старик, я дедушка ничей
И уж нет никого кто меня ох да помнит
ох нихто мене не помнит, все таланты мои
Я теперь простой старик только те-то старики
все теплом обзавелись а у мене всего что теплого
это слезочки мои
А у тех-то стариков
детки, бабки, дачки и цветочки
А у мене у старика ничего у одиночки
Произведения мои ох никому не интересны
Я люблю их больше всех и они мне жизнь сгубили
и оставили мене на разбитой на могиле.
*
Осень. Слава Богу, рябина красная.
Слава Богу, женщина несет собаку на руках.
Слава Богу, она ее скинула на траву.
Слава Богу, собака побежала, женщина пошла.
Слава Богу, Ленин умер.
Слава Богу, все мы живы.
Слава Богу, Бога нет.
Слава Богу, есть опять!
Слава Богу, слава Богу, слава Богу, есть.
*
О никаких надежд — подумал он в надежде,
что за то что так подумал, они будут и даже сбудутся,
но лучше не думать, а то не сбудутся.
О мечты. Мечты, мечты.
О действия (которых не было).
О некрасивое будущее.
О старость в бородавках на больных ногах.
О смерть в больнице на горшке.
О похороны в яме.
О выброшенные на помойку новыми жильцами
мои заветные листки.
О милый, милый мальчик,
который умер много-много лет назад во мне,
и даже день смерти его неизвестен.
*
(Источник - http://www.rvb.ru/np/publication/01text/20/03haritonov.htm )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
