ТОЛСТАЯ ТАТЬЯНА НИКИТИЧНА
(Родилась 3 мая 1951 года в Ленинграде)

— известная российская писательница, публицист, журналист и телеведущая; лауреат премии «Триумф» 2001 года.

Родилась 3 мая 1951 в Ленинграде. Отец – академик-филолог Никита Толстой, деды – писатель Алексей Толстой и переводчик Михаил Лозинский. В 1974 окончила отделение классической филологии филфака ЛГУ, после чего переехала в Москву. До 1983 работала в Главной редакции Восточной литературы при издательстве «Наука». Активно печататься начала при советской власти. Первая публикация – рассказ На золотом крыльце сидели… появился журнале «Аврора» в 1983. Как критик дебютировала в том же году статьей Клеем и ножницами. В середине 1980-х написала и опубликовала в периодической печати около 20 рассказов (Факир, Круг, Потеря, Милая Шура, Река Оккервиль и др.) и повесть Сюжет. В 1988 тринадцать из них вышли отдельной книгой: На золотом крыльце сидели….

Официальная критика отнеслась к прозе Толстой настороженно. Одни упрекали ее в «густоте» письма, в том, что «много в один присест не прочтешь». Другие, напротив, говорили, что прочли книгу взахлеб, но что все произведения написаны по одной схеме, искусственно выстроены. В интеллектуальных читательских кругах того времени Толстая пользовалась репутацией оригинального, независимого писателя. Герои ее прозы в основном – простые «городские чудики» (старорежимные старушки, «гениальные» поэты, слабоумные инвалиды детства…), живущие и гибнущие в жестокой и тупой мещанской среде. В прозе Толстой, по мнению критиков, прослеживается влияние Шкловского и Тынянова, с одной стороны, и Ремизова – с другой. Она сталкивает слова из различных семантических слоев языка, как правило, смотрит на своих героев «остраненно», разворачивает сюжет подобно кинематографическим кадрам… Но если у Шкловского и Тынянова «избыточные» слова использовались для того, чтобы дать предмету как можно более точное, исчерпывающее определение, а Ремизова обращение к архаическим пластам языка приближало к изначальному смыслу слова, то Толстая, используя разработанные ими методы парадоксальных словосочетаний, демонстрирует то, что Вяч.Курицын назвал «хищным цинизмом глазомера». Андрей Немзер так высказался о ее ранних рассказах: «„Эстетизм" Толстой был важнее ее „морализма"».

В 1990 уезжает преподавать русскую литературу в США, где проводит по несколько месяцев в году почти все последующее десятилетие. В 1991 ведет колонку «Своя колокольня» в еженедельнике «Московские новости», входит в состав редколлегии журнала «Столица». Появляются переводы ее рассказов на английский, немецкий, французский, шведский и др. языки.

В 1997 отдельной книгой (Любишь – не любишь) в Москве переиздаются ее рассказы, в 1998 – книга Сестры, написанная совместно с сестрой Натальей. В 2000–2001 выходит новый роман Толстой Кысь – о мутирующей после ядерного взрыва России. Страна, согласно роману, полностью деградировала: язык почти утрачен, мегаполисы превращены в убогие деревни, где люди живут по правилам игры в «кошки-мышки». Роман пропитан сарказмом, характеры героев выстраиваются в своеобразную галерею уродов, их сексуальность подчеркнуто груба и первобытна.

Русскоязычные критики отнеслись к новой Толстой по-разному. В начале 2000-х переиздаются ее рассказы (Река Оккервиль, 2000, Ночь, 2001), сборник Сестры, выходит в свет книга, включившая произведения Татьяны и Натальи Толстых (День. Разное, 2001), сборник публицистики Татьяны Толстой День. Личное (2001) и ее книга Изюм (2002). Публицистика Толстой также вызывает противоречивые отзывы. В 2001 Толстая получает приз XIV Московской международной книжной ярмарки в номинации «Проза», в том же году – престижную премию «Триумф». С 2002 является соведущей (вместе со сценаристкой Авдотьей Смирновой) телепередачи «Школа злословия».

Издания: На золотом крыльце сидели. Рассказы. М., «Советский писатель», 1987; Любишь – не любишь. Рассказы. М., «Олма-Пресс», 1997; Река Оккервиль. Рассказы. М., «Подкова», 2000; Кысь. Роман. «Подкова», 2000; «Иностранка», 2001; Ночь. Рассказы. М., «Подкова», 2001; Личное. М., «Подкова», 2001.
Анна Бражкина
(Источник - Онлайн Энциклопедия Кругосвет; http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/TOLSTAYA_TATYANA_NIKITICHNA.html)
***

Интервью для проекта «НаСтоящая Литература:::Женский Род»
Елена Пикунова

- Как и когда Вы почувствовали себя автором?
- В силу каких-то странных обстоятельств я стала писать. Я всю жизнь этого избегала, хотя, оглядываясь назад, я про себя что-то писала. У меня так устроена голова, что я должна произносить слова, то есть я смотрю на красивую природу или на забавную сценку, я не могу просто смотреть, я её должна проговорить, я её должна назвать, понять как это делается. Вот передо мной стеклянная ваза, в ней розовая роза — это значит ничего не сказать. Что значит "розовая роза" — розовых ведь миллион оттенков. И вообще это уже было. Значит, надо так сказать, чтобы эта роза из своей живой жизни каким-то образом и на бумаге, в тексте была. Чтобы человек даже не заметил, что он её увидел. Надо придумать такие слова, чтобы она снова там жила. И пока не придумаешь — как-то вроде и не видишь ничего. Желание постоянно называть, вербализовать было у меня всегда. Ну а лень или неуверенность мешали и останавливали. Ну а потом я этим занялась серьезно. В ответ на вопрос, задаваемый всем писателям: "Как Вы начали писать?", я не сразу находила что ответить. Но потом я поняла, что произошло… заметила некую любопытную вещь. Году в 1982 — как раз Брежнев умер, я сделала себе операцию на глаза в клинике Федорова. Почему я помню, что это был 82 год и умер Брежнев, потому что когда я ехала на перевязку, была минута молчания, или три минуты, или пять минут. И это молчание в честь того, что Брежнев умер. И мы, в холодном автобусе, много народу и все разнообразно перевязаны, автобус шел через какие-то рельсы, мимо каких-то виадуков, сараев и бараков, шел в клинику, которая возвышалась посредине пустыря. Там людям делали эти операции. И вот стоит автобус с этими людьми заклеенными, холодно, автобус такой продуваемый, вокруг — кошмар, советские бараки до горизонта… и всё молчит. Поскольку это было официальное мероприятие — все машины встали, все булочные затихли, руки с тремя копейками зависли над кассой. Всем нужно было молчать. И надо сказать зрелище было, ощущилище… совершенно дикое. Неизвестно почему молчат. А потом я подумала — ведь есть почему молчать — эпоха, ужасная эпоха кончилась. В этот момент все кончилось, пошло расчищение обломков. А после этой операции наступают таких три месяца полной невозможности что-либо делать. И я не делала ничего, потому что у меня настолько резал глаза любой луч света, что я повесила себе даже специальные занавески на окна и сидела в двух парах темных очков. И был такой умственный простой. Я только музыку слушала. А потом глаза зажили, я прозрела, и я вспомнила детство, соседи, какие-то запахи… то, что давно в памяти побледнело и растворилось, а теперь стало ярко выступать. Я подумала: "Напишу!". Взяла ручку, бумагу и написала рассказ. И я сразу поняла как это делается, все увидела. Сразу мне все стало ясно, никакой у меня не было предварительной подготовки, набросков, черновиков, потом я сразу стала писать, и пошла у меня забавная и любопытная в этом смысле жизнь.

- Как Вы пишете, и чем для Вас является литература?
- Пишу я мало, медленно, потому что это для меня удовольствие, это для меня нужно. И поскольку так много не напишешь, а ведь жалко бывает, что ты вот так вот проживешь и не успеешь чего-то. Я обнаружила для себя, что есть такая удобная вещь, как журналистика, в которой можно какую-то другую часть своей личности можно использовать. Так я и делаю — занимаюсь и писательством и журналистикой одновременно.

- Как Вы относитесь ко времени, в котором Вы живете или жили?
- У меня ко времени всегда было очень странное отношение, я путаюсь в цифрах и совершенно, например, не могу отличить по времени все 80-е годы кроме нескольких пунктов, когда что-то произошло, и я специально заставила запомнить себя дату, чтобы ориентироваться. Во-первых, я не запоминаю год за годом, у меня какой-то другой счет времени. А во-вторых, я ловлю себя на мысли о том, что я глубоко убеждена, что когда я буду жить в следующий раз, то я могу выбрать когда, но не в будущем, а в прошлом. Например, я уже совершенно серьезно думаю о том, что бы мне такое интересненькое выдумать для себя. Одна заметочка у меня уже есть. Так прожить жизнь, чтобы спокойненько себе умереть во сне, желательно в 1913 году, пока еще все хорошо, пока еще ужасы не наступили. Ни первая мировая не началась, ни революция… серебряный век застать, своими глазами на все на это посмотреть. Любопытно было бы туда попасть. Еще очень мне хочется попасть не в Античный мир, а в Древний мир. Дело в том, что в 1200 году до нашей эры произошел большой крах всего Древнего мира, развалились старые Царства, Хеты, Тирасидон, были уничтожены дворцы на Крите, произошел мировой катаклизм, апокалипсис. Весь мир сгорел. Потом двести лет была темная река — никто ничего не знает, письменности не было, она была, но не до такой степени, чтоб записывать, все пропало и исчезло. Мне бы очень хотелось туда, за эту полосу. Это была фантастическая цивилизация судя по тому, что сейчас накапывают… там настолько были утончены все искусства и ремесла! Самые тонкие вещи достают из тех слоев. Вот туда бы мне хотелось. Потому что я чувствую, что я по происхождению оттуда. Если же очень серьезно ко времени отнестись, то я рада, что я живу именно в это время, а не в советское, не в сталинское, потому что я еще относительно молодой увидела, что в России можно жить иначе, а не так, как прошла моя молодость — "всё нельзя". При всех тех безобразиях, которые сейчас происходят, вообще сердце кровью обливается, свобода уже в стране есть. Кто свободу хоть раз почувствовал, уже ни на что её не променяет.

- Сейчас многие литературные критики, многие издательства Вас называют одной из лучших писательниц России, как Вы относитесь к подобной популярности?
- Спасибо, конечно, доброе слово и кошке приятно. Я в таких терминах ни про себя, ни про кого-нибудь не думаю. Лучший — не лучший… потому что, если очень постараться, то тогда можно составить такой иерархический список, кто самый лучший, кто второй, кто третий, но это бесполезно, потому, что дело в нужности. Я, помимо того, что писатель, я еще и читатель. И я люблю читать книги, на которые нечто во мне отзывается. И они мне нужны разные и с разных сторон. Одни по содержанию, другие по увлекательности, третьи — по языку, четвертые — по таинственности, которая непонятно где разлита, причем в рамках одного и того же автора бывают разные пригорки и ручейки. Какие-то вещи — ну совершенно упоительные, а другие — так, мимо прошел. Люди же разные и конфигурации душ разные. Ты то одним, то другим боком прислоняешься к разным выступам, и мне все равно теперешний писатель или старый. Они на полке у меня стоят по алфавиту. И, в принципе, можно задуматься кто-когда, но, когда ты читаешь, ты становишься этим текстом, ты с этим текстом сливаешься и есть такое странное состояние, ты оборотнем становишься, тебе в каком-то смысле совершенно все равно — лучше он — не лучше.

- Кто из современных писателей России Вам импонирует?
- Я очень люблю Людмилу Петрушевскую. Я люблю Пелевина, я знаю, что очень многие считают, что он как будто бы не писатель, полная ерунда, это они не читатели! Я очень люблю Бориса Акунина с его фандоринским проектом. Ужасно люблю. Я поражена, как человек, который работает с утра до вечера, занятый до безумия, специалист совершенно в других областях, как он успел в такое короткое время — за два года — написать семь романов, один другого интересней. Совсем забытое ощущение — читаешь — и — ой! Что же будет дальше! Прекрасный язык, все сделано так, как надо. Обожаю я его. Из новых писателей он мне всех ближе. Постепенно — то там, то сям возникают интересные новые звездочки, но чтобы что-то из ряда вон — не скажу… Но так, чтобы литература взяла и вот так умерла сразу — нет, просто она еще только нарождается. А я сижу и жду, когда кто-нибудь придумает и сделает. Тут недавно была шумиха: кто-то оказался лучшим писателем века, года, тысячелетия, все это — надувной матрас… Нет! За последний год для себя удивительного ничего не нашла, а самое главное, что сделано все левой ногой. Бывают люди, из совсем новых писателей, у которых есть мысль, есть что-то, но остальное… Ну, доделай, с одного бока пережарил, с другого — сырое. Делать надо все как следует. С этой стороны совершенство — Петрушевская, у неё нет ни одного звука, который был бы поставлен не на свое место, она знает что, куда, когда… и никогда полуфабрикат тебе не подсунет.

- Интересны Ваши рассуждения о Женской Литературе: как пишет женщина и можно ли в литературе думать о полах?
- Я не люблю всякие теории, которые на этот счет существуют: пол, гендер и всякие прочие вещи… я не очень понимаю, что они имеют ввиду под гендером. Т.е. я понимаю, но не хочу об этом думать. И я считаю, что разницы между мужчиной и женщиной в плане творчества нет. Потому что чем лучше литература, тем больше эта грань стирается. Самый крайний пример — это история лошади в "Холстомере" Льва Толстого: что, Лев Толстой лошадью, что ли, был? Он писал об ощущениях лошади, никогда ею не будучи. Но его гений позволяет ему это сделать. Точно также и в литературе — если личность всеоблемъющая, то мужчина может быть женщиной, женщина может быть мужчиной, там все сливается. Другое дело, когда литература низовая. Тогда имеется женская тема, мужская тема, два пола сосуществуют, это два мира. Мужчина и женщина имеют точки пересечения, а имеется такое пространство, где нет никаких точек пересечения. Потому что люди должны сосуществовать и дополнять друг друга. А писатель, как и любой художник, это трансцендирует, он должен быть всюду и всем: клоп пополз, он и клоп. В этом смысле он — такой маленький бог: кривой, подслеповатый, хромающий на одну ногу, но все-таки бог. Он все создает, все называет и дает первотолчок. А по факту имеется пишущая женщина и пишущий мужчина и по факту они занимают два разных лагеря.

- Сейчас в условиях жесткой конкуренции между любыми авторами и любыми издателями насколько существует конкуренция в издательствах между авторами-мужчинами и авторами-женщинами?
- Вот этого я не знаю. Потому что я с издательским миром связана постольку, поскольку я там издаюсь.Я думаю на самом деле, те женщины, которые испытывают какое-то выраженное предубеждение, сами становятся в позицию женскую. Вот пришла такая пискля, а раз ты пискля, то вот мы сейчас тебя и раздавим. Но нет: если ты делаешь какое-то дело, то нет никакого пола — ты должен взять и сделать. По результату не заметно, кем сделан предмет. Взять любые вещи — стекло, бумага, конфеты — мы разве знаем, кто их сделал? Заметно, что ли? Тоже самое, фактически, и в литературном мире. Просто женщины иногда склонны писать от лица женщин, а мужчины — от лица мужчин. И по факту накопления получается два разных мира — женский и мужской. А на самом деле мужчины воспроизводят женскую душу, а женщины — мужскую.

- Каким образом у Вас проходит литературный процесс создания произведения?
- Очень много процессов. Один вариант такой: само в голове заводится. Возникло какое-то представление, начинает картинка расти из самых разных вещей. Возникает некое ощущение, необходимость видения из слов, образов, интонаций. И если ею (необходимостью) заниматься, то она может дойти до конца. Иногда жизненный толчок: такая ситуация, которая в тебя втемяшивается и будет с тобой жить много лет, пока ты ее не опишешь. Иногда — заказ, т.е. просьба написать на какую-то тему. Ничего ведь зря не бывает. И если тебя попросили это сделать, значит, тебе нужно было это сделать, и человек, который его сделал — проводник этого некоего заказа, человек откуда-то оттуда. И к его просьбе надо отнестись внимательно. Бывают идиотские просьбы, бывают такие просьбы, когда то, что ты делаешь, перерастает первоначальную просьбу: тебя просят сделать очень простую мелкую какую-то фигулечку для журнала, а ты размахиваешься больше. Выясняешь, что это серьезный очень предмет. И потом заказчик даже бывает смущен и не берет. Или берет в ужасе. Ну, скажем, когда гламурные журналы заказывают какие-то темы, а я пишу не гламурно: я под их стиль не буду и не желаю подстраиваться, они все ужасные. Но иногда они хотят вырваться из самих себя и просят написать что-нибудь человеческое на заданную тему. А потом за голову хватаются: потому что гламур не знает смерти, морщин, горя… а они заказывают это…

- С кем бы я не общалась, при имени "Татьяна Толстая" возникает такое ощущение, когда человек абсолютное все и абсолютно везде. Мне говорят — вот она там-то, она там-то, она везде и всегда успевает. Насколько это тяжело лично для Вас?
- Да нигде я особенно-то не успеваю. Это просто эффект присутствия. Дело в том, что если бы я соглашалась на все просьбы, которыми меня обуревают, то я действительно была бы всюду. Но это невозможно, да и не нужно ни тем людям, которые просят, ни мне. Есть некоторые вещи, которые в данный момент совпадают, пересекаются с моим жизненным настроением. И если я чувствую, что в этом есть смысл — я люблю вещи осмысленные — то я соглашаюсь на присутствие там то и там то. Поэтому и заметно. Потому что я в тех местах, где есть смысл стараюсь быть.

- Эта общая осмысленность — она на Вас не давит?
- Абсолютно не давит. На меня давит бессмысленность. Если бессмысленность — то лучше стреляться. Это такое ощущение бессмысленности жизни, пустоты, тоски.. — не лучше ли сразу заснуть и умереть. А всякая осмысленность есть освоение неизвестного мне божественного проекта. Вообще, присутствие смысла в жизни исключительно приближает к Богу-Творцу. Чувствуешь, что там есть что-то настоящее.

- Есть ли у Вас это ощущение настоящего внутри? Бывает так, что люди не чувствует это сразу…
- Вообще для меня это важно — чтобы смысл был. Смысл — от Бога. Вот конечная цель этого смысла здесь не открывается. Но она ощущается в процессе. Ты чувствуешь: делаешь ты осмысленную вещь или бессмысленную. Ну например. Всякие проекты, в которые я позволяю себе вовлечься, если они мне представляются мне осмысленными, то я и вовлекаюсь. Вот потому это и заметно. А бессмысленные вещи — например: "Придите на презентацию водки "Мандарин"! Не пойду. Или: "Придите, мы Вам вручим награду от газеты "Комсомольская правда"! не пойду, потому что я не люблю газету "Комсомольская правда", мне не нужна и награда. Или еще где-то поприсутствовать — перережьте где-то ленточку!..Нет, нет, нет и нет.

- А Вы не боитесь навлечь на себя какой-то негатив? Люди говорят: вот, я могу навлечь на себя какой-то негатив, если я кому-то в чем-то откажу…
- А это значит, что у них пробит защитный колпак. У человека есть защитный колпак. У некоторых от природы, другие должны его поставить. Есть способы поставить этот колпак. Это очень важно, потому что если у человека мало энергии, то он тем более подвержен вампиризму других. И когда они боятся отказать, потому что на них падет негатив — это правда, совершенно верно. Их страх отказать и есть тот канал, через который негатив и пройдет. А у них начинается обратное давление: они всасывают тогда его (негатив). Потому что они хотят быть хорошими и это желание одновременно связано с желанием защититься от дурного глаза и проч., чтобы это не значило. Это, безусловно, так. А есть очень сильные колдуны и вампиры, которые могут пробить вашу даже очень сильную броню. Но для того, чтобы этого не произошло, надо изнутри обороняться. Сидеть и бояться в своей скорлупке — ой, придут и все напустят — это тоже неправильно, потому что ты ослабляешь. Надо делать активные вещи, надо идти и делать что-то позитивное. Вот тогда негатив отступает. Т.е., фактически, то, что называется борьбой добра со злом, условно говоря, общий всемирный архетип, происходит в каждой точке пространства. Не где-то там, в небесах, а здесь и сейчас. Мы — часть Бога, поскольку Его дух в нас. И мы каждую секунду расширяем силы добра с тем, чтобы силы зла отступили. А для этого надо делать активные позитивные вещи, как ты их себе понимаешь. Ты ощущаешь этот позитив и ты его делаешь.

- Насколько сильно отражаются такие вещи, как позитив и негатив в современной литературе? Если, конечно, Вы это отслеживаете…
- Очень мало отслеживаю. Ну, во-первых, потому что очень мало людей пишет хорошо, это всегда так. И из тех, кто пишет хорошо, мало тех, кто пишет то, что мне нужно для подпитки. Я вижу, что большинство людей, которые пишут, делают это не потому, что у них есть внутренняя потребность и не потому, что это есть та соломинка, через которую они спасутся. Они пишут это для бизнеса, делают свой маленький бизнес. Для заработка, для славы, для таких вот вещей. Т.е. любят себя в искусстве. Это их двигающая сила. В этом ничего плохого нет. Но только они тогда с помощью своего письма мало чего достигнут. Всякий заработок ценен — подметать улицы, бутылки собирать, писать для заработка — но это не настоящее творчество, они через него не спасутся. Они могут прокормить себя и семью, все это чудесно, но…

- Как Вы думаете, сейчас можно литературой заработать?
- Можно написанием заработать. Потому что пишешь в 10 мест, пишешь там, пишешь сям, а если у тебя есть такой дар и если у тебя нет времени ездить на работу…есть женщина, которая дома сидит с ребенком и ей никто не мешает писать, например…если у нее есть этот дар — дай Бог ей здоровья. Но чаще всего это получается такой литературный пустоцвет, который плодов не принесет, значит, есть мне будет нечего… Так зачем я буду читать? Есть люди, которым такой мелочи и достаточно, они что-то ловят и дай Бог. Но мне это ничего не дает. Придешь в магазин, листаешь книжки: одну, другую, третью… И все это как-то белый шум, белый шум…

- Но сейчас ведь появилось много интересных авторов, они появились в последнее время…
- Не попадаются, не попадаются…мне, имею в виду, не попадались. Вот эта Премия Имени… мне потому и любопытна, что уже что-то будет приготовлено. Есть много вкусных блюд, но они лежат в магазине в виде холодных кусков мяса, сыра, молока… Но ведь нужно, чтобы их кто-то приготовил, нужен повар…

- А как вы видите своего читателя? Я знаю, что у Вас огромная паства поклонников…
- Есть. Да, некоторые такие странные… Что-то они такое там ловят, что я и не закладывала. Это очень странно. А по существу, читатель должен иметь минимальный набор инструментов, чтобы до него дошло мое послание, этот "message".

- На таком уровне, как у муравьев? Когда муравей ползет по проторенной дорожке, если по ней провести пальцем, он начинает отползать…
- Да. Я однажды видела, как муравьи ползли вверх, на горку и тащили бревнышки, соломинки, еду тащили. Я долго-долго смотрела… А один карабкался и никак не мог подняться. А там можно было обойти сантиметров пятнадцать. Но он не думал об этом, а только карабкался. Думая, что это единственный возможный ход. И вот я смотрела-смотрела, а потом взяла его за соломинку и перенесла сантиметров на пятьдесят вверх. Он застыл и долгое время не шевелился, что-то соображал. А потом пошел дальше. И я подумала — ему в этот момент открылось, что с ним произошло что-то необычайное, рука Божья, летающая тарелка… и я думала — вот он придет и будет рассказывать: "Что было! Вы не поверите! Стою тут, вот я так, а соломинка — так. И вдруг — ааа…" А ему: "Да ладно тебе! Вечно ты выдумываешь". И с нами так же! Периодически рука Божья что-то для нас делает и мы думаем: "Что это?". А что — мы не знаем. И потом рассказываем, и нам некоторые говорят: "Да ну тебя!", а другие: "Да, я тоже"…
12.05.2002. © Елена Пикунова
(Источник - http://tntolstaya.narod.ru/inteview_tolstaya_real_lit.htm)
***

Как пишут прозу
Александр Генис
К юбилею Татьяны Толстой
(Отрывок из статьи - интервью)

Мне нравится все, что делает Толстая. Мне нравится, как она пишет про селедку под шубой и как она ее готовит. Мне нравятся ее опусы в периодике, полные гнева и пристрастия. Мне нравится ее легкая речь, спорую находчивость которой я успел оценить в наших долгих беседах на радио. Мне нравится, как она читает книги и как пишет о них, пересказывая не столько сюжет, сколько автора. Мне нравится, как она отделяет литературу от жизни, не позволяя первой вытеснить вторую. Еще мне нравится, как внимательна она к окружающему. Договариваясь о первой встрече, я назвал, как это водится в Нью-Йорке, не только удобное место на Бродвее, но и северо-восточный угол перекрестка. Не привыкшие к элементарной геометрии Манхэттена, европейцы редко справляются со сторонами света, но Татьяна была на месте и вовремя. Она вообще никогда не опаздывает и никуда не торопится. И это мне тоже нравится — то, что она ведет себя в мире хозяйкой обстоятельств.
Однажды мы пришли в ресторан, где могучий динамик встретил нас песней с глагольными рифмами и восточными переливами.
— Музыку уберите, — бегло сказала Толстая официантке, раскрывая меню.
Тише, однако, не стало.
— Молодожены просят, — объяснила девушка, расставляя закуски.
— Пусть друг с другом поговорят, — распорядилась Татьяна.
И те, застеснявшись от наступившего на них молчания, действительно заговорили, робко и горячо. Мне нравится, что Татьяна чувствует себя дома всюду, где нам доводилось вместе бывать, — в Вашингтоне и во Франкфурте, в горах и на море, на Крите и в Москве, у себя в Питере и у меня в Риге. Мне, повторяю, нравится все, что Татьяна делает и пишет, но больше всего ее проза.

— Я хочу поговорить с вами о литературе, причем — вашей. Но начну, как любые разговоры сегодня, с политики, вернее, с истории. Как русский интеллигент, проживший всю жизнь в тени Октябрьской революции, смотрит сейчас на то, что происходит на исламском Востоке?
— Какой неожиданный вопрос! Я смотрю с ужасом. Я бы не хотела, чтобы революция произошла у нас. Я бы хотела, чтобы у нас изменилась структура власти, потому что она сейчас коррумпированная и нецентрализованная — каждый чиновник сам себе хозяин, сам себе центр и сам себе вор. Мне бы хотелось, чтобы эта ситуация изменилась. Как? Я не знаю, потому что я никогда не занималась ни политикой, ни политическим строительством. К тому же в исламских странах, где на 500–800 лет раньше нас живут, сознание другое. Возможно, содержание их революции представляется не таким, каким оно было в нашей революции, потому что там очень сильный, помимо экономического, религиозный элемент, чего не было в русской революции. Лишь бы это все не подожгло нас. Правда, думаю, нашим анархистам не подняться ни на какой переворот.

— А как та история, которую мы с вами прожили за последние 25 лет, отразилась на вашей литературе?
— За последние 25 лет — никак, и мне это не очень даже интересно. У меня есть свои соображения о том, что происходит в стране, но мне важна постоянная, не меняющаяся структура, некоторый геном русской истории, который обязательно проступит всюду, что бы ни делали, как бы ни переодевались. Как отпечатки пальцев, которые, как известно, проступают сквозь все, даже если ты срезал эти подушечки пальцев, как делали раньше бандиты. Мне интересно, что все остается тем же, крутится по заданным внутрирусским образцам. А что это за образцы? Интересно получить ответы и опознать их как свои в старой литературе. Но напрямую, пожалуй, история не отражается. Я не верю в прогресс никакой специальный. Я считаю, что здесь существует русский мир, а за стеной существует европейский мир, который сейчас болен и хрупок. Дальше существует чуждый мне исламский мир — вот сейчас он показывает, что он может быть вполне страшен.

— Ваша проза прибывает очень медленно. Почему?
— Потому что я все время учусь. Я — не профессиональный писатель, я — человек, который вдруг обнаружил, что он аутист. Это мой способ сообщаться с миром через точное записывание того, что я почувствовала и в нем увидела. Мне необходимо соединить эти несоединяемые вещи: круглое превратить в плоское, объемное, со всеми запахами, превратить в слово, которое будет стоять на бумаге. Для меня важно, что оно стоит на бумаге, — вижу рисунок слова. Они, как предметы, и их нужно правильно расставить. Все это требует, с одной стороны, большого сосредоточения с очень малым выходом, а с другой стороны, не всякий опыт хочется положить на бумагу. Хочется просто жить, и я из тех, кто получает удовольствие от жизни. А укладывание слов на бумагу — это другое удовольствие. Оно не связано с жизнью, путешествиями, едой, передвижением, это другое, поэтому я переключаюсь иногда от одного к другому. Мне не нужно писать много книг, я не вижу в этом никакого смысла.

— Какие органы чувств участвуют в появлении прозы: вы ее слышите, как Маяковский стихи, или видите, как Набоков буквы?
— И то, и другое. Голос очень важен. Когда я довожу до последней полировки фразу, то мне нужно, чтобы она легко произносилась вслух. Как для пения — нельзя написать текст для оперы, чтобы там была фамилия «Мкртчян». При всем уважении — не споешь. Мне надо, чтобы ветер мог пройти, сквозняк чтобы шел сквозь фразу. А что касается зрения, то я думаю, Набоков гораздо сильнее, чем я, воспринимал зрительный образ, но ему тоже важно, как слово стоит, как оно выглядит. Некоторые вещи для меня вполне болезненны. Например, по смыслу бывает необходимо начать каждую фразу с одной и той же буквы, но зрительно это безобразно, и я буду этого избегать, потому что такое будет бросаться в глаза. Набоков говорил, что он видит цветные буквы и цветные слова. Я их тоже вижу цветными, но не так, как Набоков, — у нас гаммы разные. Например, он пишет, что имя Тамара — розовое. Помилуйте, о чем вы говорите! Оно темно-синее с маленьким красным пятном посередине.
— Китайцы, которые предпочитали монохромную живопись, однажды увидели художника, который рисует бамбук красным. Они спросили:
— Как это вы пишете бамбук красным?
— А какого цвета бамбук?
— Ну, конечно, черного!

- В ваших рассказах тоже путаются сенсорные датчики — тут можно услышать пыль или попробовать поэзию на вкус. Это прием или симптом?
— Нет, прием — это сознательный поступок. А здесь — нет. Я думаю, что это — симптом, потому что для того, чтобы такая фраза меня удовлетворила, чтобы я сказала «да, я так думаю», приходится прибегать к тому, о чем вы сказали. Сейчас я сама вижу, что это разные органы чувств использованы, но когда писала, я этого не замечала. Они для меня — равноценные. Берешь тоненькую кисточку или берешь толстую кисточку — те же кисти. А можно и пальцем порисовать — не важно. Это — инструмент для того, чтобы мертвая вещь стала, по возможности, живой.

— Насколько осознанно происходит рождение прозы? Вы знаете заранее ваш сюжет, знаете, что будет в следующей строчке? (Это два разных вопроса.)
— Я не знаю ни того, ни другого. Что касается следующей строчки, то иногда ее контуры бывают видны туманно, или мне кажется, что к концу абзаца будет вот так. Но не более того. Если я думаю, что знаю сюжет, то, как правило, ничего не скажется, не получится. Я думаю, что я пишу этот сюжет, я к нему двигаюсь, двигаться трудно, дорога загорожена, всюду какие-то комоды и полутемно, и надо пробираться. Наконец ты пробрался — не та дверь! Как в компьютерных играх. Кто в них играет, тот понимает.

— А как вы знаете, когда текст закончился?
— Это он сам. То есть ты знаешь, что тебе нужно закончить, ты задаешь параметры, по существу — вот уже пора. Скажем, у меня все рассказы, я когда-то их перепечатывала на машинке, когда не было компьютеров, и сама обратила внимание, что в среднем — 13 страниц. Но я же их не писала 13-страничными. По одной, двум, трем фразам, точкам видна дуга, по углу этой дуги можно вычислить окружность, длина окружности и будет длиной рассказа. Это можно вычислить по углу одной секции этого круга. По-видимому, это заданный внутренний размер.

— Заданный кем?
— Организмом. Все, кто так или иначе пишет или производит какие-то творческие действия, знают это ощущение. Тебе диктуют или на тебя идет поток. Все при этом показывают на крышку головы, там, где у чайника пупочка, вот туда это идет, и некоторые так наивны или самодовольны, что говорят: «Мне диктует Бог». Можно сказать и так. Раньше это называлось «муза», это поскромнее будет, но не важно. Есть поток, и он, безусловно, не в нашей руке, он где-то там. Сумасшедшие говорят, что это космос, но, может, мы еще сумасшедшее их. Не знаю. Идет какой-то направленный поток. В нем содержится все. Что он с тобой делает этот поток? Ты — прибор, он включает кнопки на этом приборе. Прибор может быть кривой, косой, это могут быть грабли, заступ, это может быть очень сложный какой-то синхрофазотрон. Ты устроен по-разному. Более того, ты такой прибор, у которого есть свобода воли, который может себя улучшать, развивать, устанавливать внутрь себя всякие детальки, колесики какие-то крутить, расчищать. Короче говоря, автор — саморазвивающийся прибор. И чем более он развит, тем лучше он способен перерабатывать поступающий сверху поток и производить готовый продукт — тексты, музыку, кто к чему склонен. Безусловно, диктует-то Бог, но пишешь-то ты, поэтому сравнивать не надо себя. Ты чисть свой прибор, чисть его каждое утро тряпочкой и маслицем.

— И вы, и мы — накануне вашей новой прозы. Чего нам и вам от нее ждать?
— Мне нужно только просить эти космические потоки, чтобы они продолжали на меня изливаться, потому что я, правда, очень хочу ее дописать. Еще не знаю, что это будет, но ориентируюсь на то, чтобы написать про свою жизнь мемуар, потому что никакой другой жизни я не знаю. И я постараюсь важное для меня подумать, вспомнить, помыслить. Мне интересно, что пока я пишу, все ветвится. Склероз отступает, я начинаю вспоминать людей, они выходят со своими историями, и я их записываю. А потом надо все это жестко сечь, потому что нельзя так разветвляться. Но заниматься этим — большое удовольствие.

— У этого текста уже есть название?
— «На малом огне».
«В 1934 году папа был молодой, языков не знал, а мама знала, и на ней было синее платье и красные бусы. Она шла по длинному, бесконечно длинному коридору Главного здания университета, и солнце било во все его бессчетные окна и слепило глаза. Неизвестно, что бы из этого вышло, но тут товарищ Сталин убил товарища Кирова руками товарища Николаева, и дворян, как направивших злодейскую руку врага, стали высылать. Мамину семью тоже. Лозинские уже имели небольшой опыт отсидки: бабушка Татьяна Борисовна в начале двадцатых просидела в тюрьме два месяца, дед Михаил Леонидович «присаживался» дважды. Один раз ему вменили то, что он был сопредседателем Цеха поэтов. Что за организация? Должно быть, контрреволюционная. «На чьей стороне вы будете, когда нападет враг?» — дознавался чекист. «Надеюсь, что на Петроградской», — отвечал дед. Тогда такие шутки еще проходили, за легкие каламбуры зубов не выбивали. Но 1934 год был не чета двадцатым, да и анамнез у Лозинских был нехороший: у бабушки в 1929 году на равелине Петропавловской крепости был расстрелян брат Саша, у деда мать и брат Гриша бежали за границу: камыши, лодка, надежный проводник, укравший оба чемодана со всем, что в них было. (Золотые часы, на которые думали прожить первое время. У кого-то они и сейчас тикают. Что сделается за восемьдесят лет с хорошими золотыми часами?)
Лозинские собирали чемоданы, а папе пришло в голову вот что. Если он женится на маме, то она станет членом другой семьи, и тогда ее не вышлют, и она сможет доучиться и постигнуть тайны электромагнитного излучения. Так он и сделал. Ему было семнадцать. Они зарегистрировались в загсе, пожали друг другу руки и разошлись, маме нужно было домой, она была девушка из порядочной семьи, и ей даже помадой не разрешали пользоваться, потому что это легкомысленно и совершенно не нужно.
Толстые были вполне себе богатые, а Лозинские — не очень-то. <...>
Александр Генис. 28.04.2011; http://www.novayagazeta.ru/data/2011/046/19.html
(Источник - Татьяна Толстая; http://tanyant.livejournal.com/)
***