КУШНЕР АЛЕКСАНДР СЕМЕНОВИЧ
(родился 14 сентября 1936 года)

— известный русский поэт, переводчик, эссеист, публицист, прозаик и журналист, автор более 30 книг стихов и ряда статей о классической и современной русской поэзии, лауреат Государственной премии Российской Федерации (1995) и ряда других престижных литературных премий.

Родился в 1936 году, отец будущего поэта подполковник С. С. Кушнер (1911—1980) был военно-морским инженером. Учился на филологическом факультете Педагогического института им. А. Герцена. В 1959—1969 преподавал в школе русский язык и литературу. С конца 1960-х переходит на профессиональную литературную деятельность. В 1993 году подписал «Письмо 42-х».

Член СП СССР (1965), Русского ПЕН-центра (1987). Главный редактор «Библиотеки поэта» (с 1992; с 1995 — «Новой библиотеки поэта»). Член редколлегий журналов «Звезда», «Контрапункт» (с 1998), виртуального журнала «Арт-Петербург» (с 1996). Женат на поэтессе Елене Невзглядовой. Единственный сын Евгений с семьёй живёт в Израиле.

В поэзии следует принципам, заложенным акмеистами и близкими по поэтике авторами (от И. Анненского до Бориса Пастернака): описание предметного мира, быта и одновременно включённость в мировую культуру (цитатность). Кушнер чужд формальным экспериментам, новаторству: белому стиху, верлибру, словотворчеству. Лучше всего о Кушнере сказал его современник Иосиф Бродский: «Если можно говорить о нормативной русской лексике, то можно, я полагаю, говорить о нормативной русской поэтической речи. Говоря о последней, мы будем всегда говорить об Александре Кушнере».

Тот же Бродский дал общую оценку так: «Александр Кушнер — один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имён, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский».

Книги стихов издавались в переводе на английский, голландский, итальянский. Стихотворения переводились на немецкий, французский, японский, иврит, чешский и болгарский.
***

Библиография

Сборники стихотворений
Первое впечатление. — М.-Л.: Советский писатель, 1962. — 96 с.
Ночной дозор. 1966.
Приметы. 1969.
Письмо. 1974.
Прямая речь. 1975.
Город в подарок. — Л.: Детская литература, 1976. — 128 с.
Голос. — Л.: Советский писатель, 1978. — 127 c.
Канва. / Из шести кн. — Л.: Советский писатель, 1981. — 207 с.
Таврический сад. — Л.: Сов. писатель, 1984. — 103 с.
Веселая прогулка: Стихи. [Для дошк. возраста]. — Л.: Детская литература, 1984. — 36 с.
Дневные сны. — Л.: Лениздат, 1986. — 86 с.
Стихотворения. — Л.: Художественная литература, 1986. — 302 с.
Живая изгородь. — Л.: Советский писатель, 1988. — 142 с.
Что я узнал! — Киев: Вэсэлка, 1988. — 12 с.
Как живете? — Л.: Детская литература, 1988. — 47 с.
Память. / Сост. и пер. с рус. И. Аузиньш — Рига: Лиесма, 1989. — 106 с.
Флейтист. — М.: Правда, 1990. — 29 с.
Ночная музыка. — Л.: Лениздат, 1991. — 110 с.
Apollo in the snow. — New-York: Farras, Straus and Giroux, 1991.
На сумрачной звезде. — СПб: Акрополь, 1994. — 102 с.
Избранное. — СПб: Художественная литература, 1997. — 494 с.
Тысячелистник. — СПб: Блиц, 1998. — 367 с.
La poesia di San Pietroburgo. — Milano: 1998.
Летучая гряда. — СПб: Блиц, 2000. — 95 с.
Пятая стихия. — М.: Эксмо-Пресс, 2000. — 384 с.
Кустарник. — СПб: Пушкинский фонд, 2002. — 88 с.
Волна и камень. Стихи и проза. — СПб: Logos, 2003. — 768 с.
Что лежит в кармане? — М.: Олма-Пресс Экслибрис, 2003. — 8 с.
Что я узнал! — М.: Олма-Пресс Экслибрис, 2003. — 8 с.
Холодный май. — СПб: Геликон Плюс, 2005. — 96 с.
Избранное. — М.: Время, 2005. — 270 с.
В новом веке. — М.: Прогресс-Плеяда, 2006. — 336 с.
Времена не выбирают (пять десятилетий). — М.: Азбука-классика, 2007. — 224 с.
Таврический сад. — М.: Время, 2008. — 528 с.
Облака выбирают анапест. — М.: Аванта+, Астрель, 2008. — 95 с..

Прозаические книги
Аполлон в снегу
Волна и камень
Аполлон в траве

Награды
Государственная премия Российской Федерации (1995)
Премия «Северная Пальмира» (1995)
Премия журнала «Новый мир» (1997)
Пушкинская премия фонда А. Тепфера (1998)
Пушкинская премия Российской Федерации (2001)
Царскосельская художественная премия (2004)
Премия «Поэт» (2005)
Премия имени Корнея Чуковского «За плодотворную деятельность, стимулирующую интерес детей к чтению, к отечественной детской литературе» (2007).
(По материалам Википедии, http://ru.wikipedia.org/wiki/%CA%F3%F8%ED%E5%F0_%C0._%D1.)
***

Раир Антон Анатольевич: Александр Кушнер
(Отрывок из статьи)

…В две недели невозможно перечитать всё написанное ленинградским-петербургским поэтом (больше десятка книг и масса стихов в журналах), трудно освоить за столь короткий срок и всю его публицистику (у Кушнера вышло две прозаических книги "Апполон в снегу", и "Волна и камень"). В этом завидую его сверстникам, читавшим поэта постепенно. Но зависть одно из чувств, которые покидают тебя по чтении например "Нашего Пруста" в "Новом мире" или "Дневника по типу романа" из "Аполлона в снегу".

Статьи Александра Кушнера, больше похожие на эссе, пронизаны любовью к предмету и ещё - любовью к свободе. О чём бы ни писал - всё хорошо, всё - прекрасно, всё - часть, неотъемлемый элемент здания, волна потока или моря поэзии. Пушкин, Мандельштам, Пруст, Фет, Пастернак, Бродский, ещё Да Винчи, Рембрандт, Петербург, Державин, Грибоедов - всё дышит и живёт и обретает новую, не замеченную раньше свежесть и нежность, ясность и полноту.

Публицистом-рассказчиком остается для меня и поэт-Кушнер. Его установка на "поэтическую мысль", или, как говорит сам поэт: "мысль, родившуюся в счастливой метафорической рубашке" ("Не дерево, а роща", Новый мир, Љ6, 2004) делает его стихи разговором, в котором собеседники становятся лучше. Не вопль, не "голый нерв" (как у Есенина или Высоцкого), но интеллектуальность, покойное размышление и ясное видение важны для Кушнера в поэзии. На удивление легко нашлись в городских библиотеках книги "Канва", "Таврический сад", "Живая изгородь", совершенно покорил "Город в подарок" (книга, сделанная для детей и нигде не упоминаемая, но чудесная). Единственная книга в личной библиотеке - "Аполлон в снегу" - досталась мне бесплатно. А в одном из магазинов сейчас появилась книга "Пятая стихия", выпущенная в 2000 году.
(Источник - http://zhurnal.lib.ru/r/rair_a_a/kush.shtml)
***

Илья Фаликов
Александр Кушнер. Кустарник

...Так можно сказать?

Александр Кушнер. Кустарник. Книга новых стихов. — СПб.: Пушкинский фонд, ММII.

Если Кушнер, завершая вступительное стихотворение, начнет книгу такими строками: “С Шостаковичем и Пастернаком / И припухлостью братских могил...”, ищи продолжение — и найдешь. Обдуманный стих как принцип распространяется у него на все, в том числе на композицию книги. Он вообще поэт циклический, поэт круга и, закольцовывая книгу, представит и стихотворение о Шостаковиче, и стихотворение о Пастернаке. Будет и о братских могилах, но в несколько ином, нежели прежде, смысле: “Смерть в России стоит на повестке дня — / И попробуй забудь о ней”.

Кушнер — поэт предметности, обливаться слезами над вымыслом не расположен, поскольку: “Я не лью свои слезы, я прячу”. Это свойство и эта установка, разумеется, не лишают его игры воображения, и, когда это с ним случается, у нас есть возможность застать его, например, читающим стихи — Пастернаку. Кушнер далеко не со всеми поэтами находит общий язык, но в данном случае происходит полное единение, и вот что самое интересное: “Не ждет он от вас непременно трагических / Решений и выводов, только — намека”.

Намека? У Кушнера? Тут мы стали свидетелями скрытой полемики, и скрыта она, может быть, прежде всего от самого автора. Ибо Кушнер — принципиально антинамёчный, антиподтекстовый и даже, страшно сказать, антиаллюзийный поэт. Речь не об интеллектуальном лукавстве, нет. Кушнеровский способ говорения о поэзии, как и обо всем остальном, — плод его врожденного и неистребимого простодушия. Намекать — не по его части, даже без задней мысли. Кстати, это касается и Пастернака. Говоря о поэзии, а о ней он, в сущности, только и говорит, наш поэт чаще всего дает уроки.

Поэт на фоне школьной доски? Нет. Это двуединый процесс самообучения-учительства: усвоив, предложи миру результат усвоения. Порой урок предлагается здесь и сейчас, под свежим впечатлением, чаще — в итоге многолетних штудий. Он не чужд цитате, но часто она играет роль эпиграфа как отправная точка или формула сказанного им от себя. “По прихоти своей скитаться здесь и там, / Но так, чтобы тебя не забывали дома / И чтобы по твоим дымящимся следам / Тянулась чья-то мысль, как в старину солома...” Однако если вы встретите у Кушнера знакомую вам строчку “Разве мама любила такого?”, не думайте, что это цитата. Это обыкновенное использование пословицы. Той, что когда-то была стихом. Наверняка недаром, в этом смысле, одна из лучших стародавних статей Кушнера о поэзии посвящена лирике Грибоедова. Он сумел изумиться неоцененным достоинствам поэта, вошедшего родным в родной язык.

Кушнер как раз поэт решений и выводов. Ему недостаточно дать картину или сюжет, с которых он чаще всего и начинает свои вещи. Ему недостает и даже уже законченных мыслей. Свою философию он выражает в форме философствования. Это поэтика обузданного многословия. Возьмем наугад — ну хотя бы стихотворение о временном соседе по даче. Вкратце обрисован “приятный старик”, переданы его кое-какие политические взгляды, даны семейные подробности, беседа происходит на таком фоне: “Облака золотого оттенка / Громоздятся над нами, как Рим. / На зеленом углу Осипенко / и Урицкого мы говорим”. Другой поэт поставил бы точку. Рим и Урицкий говорят сами за себя. Кушнеру надо договорить. Не со стариком. Старик оставлен на зеленом углу, поэта далеко заводит речь. Куда? К Некрасову.

У него есть старое стихотворение о “нервозной музе” Некрасова (сейчас у него появился “нервный Гоголь”, к слову). Никакого особого, чрезвычайного тяготения к раскачке некрасовских трехсложников (“Даже лошадь нервически скоро / В его желчном трехсложнике шла”) раньше у Кушнера вроде бы не наблюдалось, хотя, безусловно, в ямбе-хорее он не замыкался. Пожалуй, его прежние трехсложники были больше связаны с Анненским, Блоком, то есть с романсом, даже если романс был повествованием. “Пройдемся по Мойке, по Мойке...” Книга “Кустарник” — торжество, если не триумф Некрасова. Он тут на каждом шагу, чуть не через стихотворение. Дольник Кушнера — тоже по преимуществу на трехсложной основе. При этом самое называемое имя у Кушнера — Фет. Такое ощущение, что подспудно в Кушнере Некрасов опять пишет свою статью о русских второстепенных поэтах, к Тютчеву приплюсовывая Фета или заменяя одного другим. Сам Николай Алексеевич в книге “Кустарник” ни разу не назван, даже в стихах о русской поэзии “Мандельштам приедет с шубой...”, аналогичных мандельштамовскому “Дайте Тютчеву стрекозу...”: “И всегда одышкой болен / Фета жирный карандаш” — строки, с коими Кушнер категорически не согласен. Тут и не может быть никакого согласия, поскольку, рассказывая о том, как он, Кушнер, преподает русскую поэзию английским студентам, он имеет надежду такого рода:

Английский старик через сорок
Лет, пусть пятьдесят-шестьдесят,
Сквозь ужас предсмертный и морок
Направив бессмысленный взгляд,
Не жизни, — прошепчет по-русски, —
А жаль ему, — скажет, — огня,
И в дымке, по-лондонски тусклой,
Быть может, увидит меня.

Не исключено, что так оно и будет. Но рядом с Кушнером тот старик сможет увидеть и Мороза-воеводу. Который дозором обходит владенья свои. Фет, опосредованный Некрасовым, — каково?

Отчего так? Отчего фирменный некрасовский амфибрахий, давным-давно растекшийся по всей русской поэзии, в случае Кушнера напомнил о первоисточнике? Отчего то же самое произошло с анапестом на углу Осипенко и Урицкого? Ответ, вообще говоря, прост. Как никогда прежде, в поэзию Кушнера вошла низовая русская жизнь, улица, быт, будничность человеческой трагедии. В его словаре появился надрыв. Оппонент романтизма, ненавистник символизма (“Не люблю их, эгоистов”), обожатель предмета, детали, мельчайшей частички бытия, Кушнер в эти лихие наши годы вновь явил кровную связь с той поэзией, которая родилась не вчера. Не стоит смотреть исторический календарь в поисках истока его творчества. “А Гавриле Романовичу под шумок шепни, / Что мы любим его, из судьбы извлекая общей”. Но не XVIII век его породил. Державин извлечен из общей судьбы отечественной поэзии, каковая расцвела в веке следующем, и ее высший взлет, по Кушнеру, — Фет. По крайней мере он больше всего сердечно привязан именно к нему. Отсюда — прямой путь к Анненскому. И как ни крути, на этом пути Некрасова никак не обойти. Вот и появляется этот анапест, с этой дактилической рифмой: “Жизнь бывает такой отвратительной, / что об этом умней помолчать”.

Полемизируя с любимцами (Пастернак, Мандельштам), Кушнер неожиданно идет на сближение с поэтами, доселе отсутствовавшими в его мире. Откуда ни возьмись — Маяковский. Впрочем, призрак громоносного гиганта — через Крученых (“дыр бул щир”) — пробрезжил в не столь давнем высказывании: “Даже что-то вроде умиленья / Ощущаю: классика почти...” На сей раз Кушнер пишет “Дослушайте!” Молодой Маяковский взывал: “Послушайте!” Немолодой Кушнер воспроизводит поэтику и графику стиха (кажется, придуманную Белым; в “Часах” Кушнера, посвященных Тютчеву, — та же графика), ранее ему неинтересные. Как сказано у него в другом стихотворении, это — “печальный компромисс”. Не цитируя напрямую, он сразу же начинает свою вариацию звездного стихотворения, прибегая к опять-таки новой для себя вещи: гиперболе по-маяковски: “Ведь если с наволочки отутюженной, / слезой прожженной...” Это компромисс и с романтизмом, и с футуризмом, и с форсированной речью, и в некотором роде — с эстрадой (“Всю жизнь писал для них...”). Правда, в следующем стихотворении (“Я не прыгну с шестом...”) он спохватывается: “Не гонщик я...” Это старый способ проникновения в другого поэта — овладение его средствами. Точно так же он воспроизводит, позитивно пародирует — Цветаеву:

Наваливаюсь на,
Как молвила б Цвета-
ева, но мне дана
Другая речь, не та,
Где страсть раскалена,
Но спутаны цвета.

Точнее говоря, Кушнер копирует Цветаеву в исполнении Бродского. Последнего можно счесть особым героем кушнеровской книги. Напрямую он окликнут лишь единожды: “Поскольку я завел мобильный телефон, — / Не надо кабеля и проводов не надо, — / Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон, / Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, — Ни с чем не спутаю твой голос, тот же он, / Что был, не правда ли, горячий голос брата”. Трудное это братство (Кушнер в свое время поведал о нем в прозе) определяется так: “По музе, городу, пускай не по судьбам, / Зато по времени...” Все верно. Но верно и то, что тень брата — не тень друга (в гомеровском смысле). Похоже, Кушнер долгие годы работает в присутствии Бродского. Я уже писал об этом. Позволю себе повторить то, что пересказывать другими словами нет смысла: “У Поля Валери есть афоризм: “Истина нага, но ведь кожа скрывает мясо”. Школа гармонической точности — Кушнер, на мой взгляд, представляет именно ее — позволяет поэту дойти до кожи, мясо не ее дело. Дальше — Бродский.

Возможно. Взяв у Анненского уроки широкой интонации, ее сбивчивости, прихотливости, прерывистости, Кушнер с годами стал все чаще писать в этом ключе, затрудняя синтаксис, положась на анжанбеман как на оживление речи и панацею от монотонности. Бродский, будучи сплошь инверсионным и в этом смысле напрямую наследуя Цветаевой, долгие годы подталкивал Кушнера в этом направлении. Но Бродский спорил с языком, как с отечеством и мирозданием, его не устраивающими. Кушнер, жарко обожающий всю живую жизнь, — органически другой поэт. Он поэт наготы, мясо не по его части”*. Участившийся дольник, удлинившаяся строка, неупростившийся синтаксис — вот приметы его позднего стиля. Обнаруживается и грандиозный верлибр, ранее пренебрегаемый (“По одному поводу”). В сумме — не то чтобы новый Кушнер, но — книга новых стихов. Конечно же, названные свойства присущи ему издавна. Но ведь, как известно, дело в пропорциях. Кушнер обдуманно сразу после обращения к Бродскому ставит стихотворение, где сравниваются послевоенные времена (Отечественные войны), вывод которого таков: “...вдохнул Всевышний / В двух-трех подростков стихотворный гений...” После войны 1812 года это были Александр, Евгений и “наверное, и тихий Федор”. Если это и намек, то прозрачен до простодушия.

Кушнер глубоко оригинален. Всякая самодостаточность провокативна. Кушнер вызывает реакцию согласия и несогласия с ним почти поровну. Ведя непрерывную дискуссию, он каждый раз сызнова открывает ее. “Девятнадцатый был благосклонным / К кабинетным мечтам полусонным...” — сказав так, он тут же задирает Боратынского с Блоком, вполне кабинетных мечтателей, применивших к указанному веку совсем другой эпитет: “железный”. Ясно: все познается в сравнении. С колокольни наших времен все предыдущие — детский лепет. Однако Блоку было известно слово “коммунист” не менее, чем “анархист”. Сих слов он не ввел в стихи. Кушнер идет на открытую публицистику, пройдя — помимо прочего — перестроечное горнило. На этом пути неизбежны анахронизмы такого толка: “Надо ездить не в Ригу, а в Крым!” В какой Крым, нынче-то?..

Дискуссионность Кушнера являет себя во всем, но прежде всего — в мыслях о поэзии. Он всю жизнь пишет “Аполлон в снегу” — книгу о стихах. Напрасно нынче болтают об излишествах филологии в поэзии — Кушнер блестяще прочел “Крокодила” Чуковского и “Двенадцать” Блока в их параллелях. Финал этого стихотворения — “Современники” — мучительно высок. Кушнер вспоминает о парной фотографии поэтов начала прошлого века. “Блок глядит на него, Чуковский помочь не в силах”. О голой филологии речи нет и быть не может — у поэта.

Это работа на грани. Балансируя, поэт предлагает вновь взглянуть на своего Тютчева. “Я вспомню, улыбнусь, под тучей дымнобровой / Ведя велосипед средь рытвин и коряг, / Что Тютчев называл дубравой и дубровой / Под рифму — лес любой, быть может, березняк”. Надо сказать, что Тютчев этимологически абсолютно прав. Достаточно потревожить Даля. Еще лучше — Фасмера. Дуб у славян и есть дуб: любое дерево. Но дело даже не в этом. Кушнер небеспричинно называет Тютчева “поэтом немецким”. Не сильно напрягая память, то же самое можно сказать, например, и о Ломоносове, и о прочих отцах русской силлаботоники. Гете старше Шеллинга. Жуковский запустил в русский лес именно Лесного царя. Шиллеровского Ивика грохнули в лесу. Древнегерманский дух вышел из леса. В этом свете Кушнер не прав, когда говорит о Тютчеве: “И вряд ли в лес зашел когда-нибудь он, что вы!” Хотя и ясно: ни с ружьишком не хаживал, ни мужика не оплакивал. Не Некрасов, словом.

Он солидарен с Мандельштамом в любви к Батюшкову. Но невольно спорит с Буниным (“— Нет в мире разных душ, и времени в нем нет!”): “если б не было времени на земле, / для кого бы он пел, / этот звездный хор?” Он не любит символистов, но Блока среди них, по существу, не числит, потому что видит его в... романтиках: “Блок, отравленный загулом, / Принесет нам плащ украдкой”. Он пишет “Галстук” вслед за “Пиджаком” Окуджавы, и там, где бард уповает на искусство кройки и шитья, Кушнер отчаивается: “Иду туда, где рок все к яме свел и сузил, / Туда, куда и все, потупившись, идут”. Он упорствует в антично-языческой трезвости: “Не придет к нам Мессия, не беспокойся, / Не надейся!..”, “Не спрашивай с Бога: Его в этом мире нет”, утверждая при этом: “...Еврепид / Рассказал, и все древние: что-то есть, / Что-то есть. Значит, кто-то за всем следит”. Но как раз там, в знойной Элладе, то ли идет на уступку, то ли постигает нечто новое для себя: “всюду Бог”. Он называет себя “по здешнему счастью специалистом”, но, снижая Тютчева, видит “привидение в одежде рабской и снегу”. “Не перестроить” ничем и никак “Страну под снежными заносами,/ С лежащим замертво кустом”.

Книга идет по восходящей. Машинерия стихописательства отсутствует. Финальная “Фотография” — шедевр Кушнера. Пересказывать не стоит, но среди мыслей, там зафиксированных, наисущественна эта: “Ты будешь татарка, ты станешь еврей. / Неправда, родившись в России, ты русский”. Отсюда это мучительное право: любить и проклинать.

У него сказано: “Потому что по пальцам количество важных тем / Можно пересчитать...” Так оно и есть. У Кушнера эти темы идут, пожалуй, в такой последовательности: Родина, поэзия, Бог, любовь, смерть, своя литературная судьба. Остальное — либо включено сюда же, либо попутно. Все это настояно на боли. О себе, о прожитой в литературе жизни он думает как о жизни вообще. Сознание своей правоты подтачивается естественным сомнением. “Дайте плащ поносить! Не дадут”. Он давно и заведомо “На банкетке пристроился — и молчок...” Скромность поэта паче гордыни. Тяжба с собой невытравима. Поэт нормы, он влечется к видимым антиподам. Великолепная вещь “По одному поводу” посвящена Венедикту Ерофееву, и во многом для решения этой вещи Кушнером привлечен стиховой опыт Льва Лосева.

Он и сам в лес не большой ходок. Выйдя на скалу, увидел утесник, растение такое. “Я хотел бы карабкаться на скалу, / Видеть призраки маленьких кораблей / И висеть, уцепившись за эту мглу, / Эту жизнь, как утесник. Уйдем скорей!” Страшно на скале. Но бесстрашие поэта — не утаить этого страха. “Уйдем скорей!”

Он пишет о “тяге к пропастям”, о “стремленье к безднам”, полагая, подобно Бунину, что “Символисты испортили эти вещи”. Между тем эти вещи существуют, и где-то там поэта спрашивают: “Проигрался?” Пожав плечами, поэт, тем не менее, рассуждает таким образом: “То есть там, если нам назначают встречи, / Эти встречи такую же дарят радость, / Как звучащая здесь в стихотворной речи / Окрыленность, — так можно сказать? Крылатость”.

Так можно сказать? Можно.
Илья Фаликов
(Опубликовано в журнале: «Знамя» 2003, №8. Источник - http://magazines.russ.ru/znamia/2003/8/falik.html)
***