Купить книгу

ОТРЫВОК

…Закусив нижнюю губу, Лёшка положил снаряд в подводу. Неведомая сила тянула обернуться и посмотреть на охранника. Он, может быть, так и сделал бы, но семнадцатилетний возница зашипел раздражённо:

- Да не трусь ты, садись быстрей!

Повинуясь повелительному голосу, Лёшка зажмурился, животом повалился в телегу, кое-как уселся. Всё та же сила приказывала посмотреть на охранника, повелевала спрыгнуть с телеги. Удерживая себя от навязчивого желания, смотрел в спину возчику, до побеления суставов вцепился в бортовую доску. Лошадёнка неторопливо трюхала по разбитой дороге, телега подпрыгивала, скрипела на ухабах. Лёшке хотелось крикнуть сердитому спасителю: «Да гони ты своего одра! Мочи моей нету!»

Когда Лёшка робко повернул голову назад, фигурки пленных, конвоиров едва различались в серой мути. Никто не поднимал тревогу, не стрелял, не гнался на мотоцикле с пулемётом. От сердца отлегло, но напала неудержимая икота. Лёшка набирал полную грудь воздуха, задерживал дыхание, ничего не помогало. Парень обернулся, хмыкнул, протянул ломоть хлеба. Несмотря на мучительный, круглосуточный голод, донимавший даже во сне, есть не смог. Забыв от переживаний поблагодарить, спрятал хлеб в карман. По обеим сторонам дороги потянулись кусты. Парень опять обернулся, велел:

- Сейчас поворот будет. Как повернём, спрыгивай и чеши в кусты. Да уходи подальше, как бы облаву не устроили.

Пробежав метров сто, Лёшка остановился, сорвал с головы бесформенную шапку, подобранную в развалинах, подбросил вверх, запрыгал дурашливым жеребёнком, заорал:

- Сбежал, сбежал, сбежал! У-у, гитлерюки проклятые, сбежал я, сбежал!

Отведя душу, успокоившись, сменил бег на быстрый шаг. На ходу отщипывал от краюхи небольшие крохи. Долго пережёвывал, гонял во рту, наслаждаясь вкусом. Кустарник сменило поле, за полем начался лесок. По лесу шёл в полной темноте, спотыкаясь, натыкаясь на ветки. На ощупь нагрёб кучу опавших листьев, зарывшись в неё, провёл несколько часов в беспокойном сне. В лесу Лёшка не боялся. Кого бояться-то? Опасался разоспаться и угодить под возможную облаву. Когда окончательно рассвело, привёл себя в мало-мальски нормальный вид: вытряхнул пальто, шапку, в ручье умылся, обмыл башмаки.

Перебираться на левый берег решил по льду, когда река встанет. Выходить к мосту не рискнул. Один вид вражеских солдат повергал в ужас и трепет. Ожидание мученической смерти в запертой пуньке не прошло бесследно.

Поначалу Лёшке повезло. Пустила пожить немолодая, одинокая женщина. Накормив щами, пустыми, но горячими, и до отвалу, предложила:

- Знаешь, что? Оставайся-ка ты у меня. Всё веселей будет. Картошки у меня на пятерых хватит. Куда мне одной столько? Проживём, с голоду не опухнем. На улицу только не выходи, не ровен час, полицаям на глаза попадёшься. Они всех пришлых в полицейскую управу тащат.

От путаных Лёшкиных объяснений, дядя Митрий не велел откровенничать, отмахнулась.

- Сейчас у всех одна беда. Если что, говори, родители, мол, в бомбёжку погибли, а я вот по деревням скитаюсь. Живу, мол, тем, что люди добрые подают. А давай так скажем. Ты, мол, мой двоюродный племянник, сын двоюродной сестры. Она и вправду прошлым летом погибла. Вообще-то, ты откуда?

Лёшка назвал район, деревню, помялся.

- Только, эта. Полицаям лучше не знать, кто я и откуда.

- Понятно, - хозяйка внимательно посмотрела на гостя. – Э-э, да ты совсем разомлел. Вот что, племянничек. Договорим завтра, сегодня вымойся, у тебя, поди-ка, вши завелись. Да и лохмы твои как-нибудь обкорнаю.

После холода, голода, от усталости Лёшка и вправду, наевшись досыта горячей пищи, в тепле осоловел. Изба, в которой он оказался совершенно случайно, была наполнена домашним уютом, покоем. И в этом уюте и покое постоянная настороженность, в которой он жил последнее время, словно беззащитный зверёк в диком лесу, растаяла как утренний туманец под солнечными лучами. Баньки у хозяйки не имелось, мылся на кухне в тазу и корыте. Вымытый, сытый, согревшийся путешественник проспал до полудня следующего дня.

В затянувшемся ненастье наступил светлый, тёплый денёк. Улыбчивое солнышко заглянуло в оконце, приласкало весёлыми лучами измаявшегося паренька. Лёшка открыл глаза и улыбнулся. В горнице вкусно пахло домашним теплом, чем-то жареным. На стене мирно тикали ходики, на стуле лежала аккуратно сложенная одежда. Одежда была не его - нижняя бязевая рубаха и брюки были коротковаты, верхнюю рубаху заменяла какая-то старенькая женская кацавейка, которую застегнуть удалось с большим трудом. Хозяйка встретила постояльца улыбкой на худощавом лице.

- Отоспался? Скорей умывайся, да будем драники есть.

Накануне Лёшка не рассмотрел, как следует свою хозяйку. Была она довольно высокой, сухопарой, волосы собирала в клубок на затылке, голову платком не покрывала. В правильной, «городской» речи, манере держаться, есть чувствовалось что-то не крестьянское, присущее людям образованным, иного, не сельского уровня. Но это не отчуждало её, не делало враждебной, не заставляло держаться настороженно. И взгляд, и голос, и выражение лица незнакомой женщины были преисполнены доброты и отзывчивости. «Учительница, может, библиотекарша», - подумал Лёшка, но расспрашивать не стал.

- Коли ты мой племянник, так зови меня тётей Полей, - объявила хозяйка, когда проголодавшийся за ночь Лёшка, набил полный рот картофельным коржиком и прихлёбывал несладкий чай из смородинового листа.

- Где ж ты кочевал, бедняжка, - продолжала тётя Поля. – Одежонка колом от грязи стояла. И кипятила, и стирала, полоскать начну, опять грязь. Да истлела вся, насквозь светится. Погоди, подштопаю, подлатаю, в своё переоденешься, пока походи в том, что собрала…