Лес начал все более редеть, и Лягур понял, что вскоре они будут на опушке. Великан присел. – Дальше мне не надо идти, – спуская Лягура с плеча, проговорил он. – Могут попасться дровосеки, а я не хочу их пугать. Да и им незачем встречаться со мной. Ты найдешь дорогу? Иди прямо вон к той высокой ели, она стоит почти на опушке, неподалеку от березки. А я подожду тебя здесь. Если не найдешь дороги назад, то спроси любое дерево, оно укажет тебе путь.
После этого Лягур еще больше времени стал проводить возле очага. Ему было очень интересно слушать постоянные беседы горящих поленьев. Они, то ссорились, то мирились, то рассказывали о прошедших днях. Ведь многим дубовым веткам было за триста лет, и они хорошо помнили те времена, когда лес еще не был таким густым.
Один раз он даже услышал, как ясень объяснялся елочке в любви.
Лягур поклонился великану. – Здравствуй, Хозяин Леса, – смело проговорил он. – Я хотел встретиться с тобой. Я – Лягур, живу в соседней деревне и понимаю язык огня. А ещё я знаю, что деревья – такие же как и люди. Им страшно больно, когда их рубят, и они умеют радоваться, грустить и любить. Шмыг уже слез с сосны и опять терся о ноги Лягура.
Был уже полдень, майское солнце нежарко вливалось через окна файнгольдова кабинета, пахло парующей землей и тюльпанами с грядки под окном. Но сильно побледневший доцент все ходил и ходил взад и вперед по кабинету, глядя сквозь стену, не замечая и не ощущая звуков и запахов.
Котя Жмунд не опоздал. Когда Виктория Викторовна уехала домой, он распустил свежий шов у спящей Чичи, и три часа терзал удаленные яйца миллионерши, пока не пришил их макаке на место. Радовался он бесконечно, мня себя уже светилом трансплантологии, и, отслюнявив измученным Василию Францевичу и Вале деньги, попытался улизнуть. Но анестезиолог популярно объяснил институтскому товарищу, что «не годится хирургу бросать пациентку после длительной операции, пусть даже и светилу…». И Котя остался наблюдать Чичу до утра. Потом сбежал на работу.