О дяде Николае Тимофеевиче БОРИСОВЕ

 

Некоторые люди в жизни всегда лучше и даже красивее, чем выглядят на фотографии. Я полагаю, живой взгляд, живой разговор, живые манеры подчеркивают особенность человека, и тем он прекрасен и неповторим.

 

Его лёгкий прищур глаз был обособленным, а покачивание телом неподражаемым. Это покачивание было чуть ли не его визитной карточкой. Фирменная особенность есть не в каждом человеке, а в нем вот она была. Необычная привычка. Этакое переминание с ноги на ногу. Причем это становилось заметнее во время его волнения или переживания. Еще он слегка картавил. И картавил мягко. Это ему шло. Он всегда казался крупным, большим среди остальных своих братьев. И как-то стеснялся себя самого. До завида симпатичный. В жизни он был даже красивее, чем на фото. Я всегда завистливо смотрел на него и пытался сравнить его с кем-нибудь из известных артистов. Этакий Жан Марэ…, но наш.

…Мы приближались к пристани Ставрополя-на-Волге, освещенной арочными огнями. Впереди и чуть справа от берега до берега светились огоньки ровными отрезками и уж больно правильным направлением света. Это была плотина! Слово-то какое могучее. Еще правее чуть угадывались очертания Жигулевских гор. Выглядели они мрачновато, видимо, от густой темноты по самому низу (была глубокая ночь).

В свои шесть лет я впервые плыл на пароходе. Я был в восторге и восхищался этим большим «двухдричным» (двухпалубным) пароходом. Настоящим, колёсным. Пахнущим машинным маслом, смоляными толстыми канатами, каютной краской и еще много чем. Всё это перебивал дурманящий запах из ресторана с верхней палубы (нас туда не пускали)…

На палубе парохода всегда чисто. Дядьки-матросы то и дело убирают шваброй. Всякие парапетики, перила постоянно протираются. Поблескивают. Тронуть хочется. Все такое капитальное. Пораженный всем пароходным, я разглядывал аккуратные таблички, затейливые ручки на дверях кают. Занавесочки на окошечках треплет ветер. Чайки за кормой и поодаль. Шум лопастей по воде. Гудки. То пронзительный, то басовитый. Чудно. Буфет! Пузатые бутылки с вином. Чудные конфеты. Всякие забавные игрушки и сувениры. Все это я видел впервые. Все какое-то добротное. Необыкновенное. Красивое. И редкое. Как захотелось скорее вырасти, чтоб быть, как мой дядя. И купить всего-превсего в этом пароходном буфете.

До пристани было еще далеко, однако почти все пассажиры толпились в главном проходе. Я стоял, придавленный дядьками и тетьками. Их корзины, чемоданы и узлы вынуждали меня стоять чуть ли не на одной ноге. От этой тесноты, гомона и гвалта потихоньку уходило восхищение пароходом, да и вообще поездкой. Грохотала железная палуба (почему-то в пупырышках) под сапогами моряков, готовящихся причалить пароход.

В голове шумело от завораживающего шума огромных шатунов. Я видел их еще днем через стекло машинного зала. Медно-блестящие, они монотонно крутили вал, вал крутил лопасти, они хлопали по воде, как широченные лопаты, и пароход шел по реке. Это мне пояснила моя незабвенная баба Паша, за юбку которой я крепко держался в этом ужасном проходе. Хотелось то ли есть, то ли писать, то ли ещё чего-то…

-Ты уж потерпи, милый, немного совсем осталось, подбадривала меня бабуля. – Да и встретить должон же Николаша наш. Я нетерпеливо похныкивал, но мужественно терпел.

Там, у самого дна парохода, где мы ехали в твиндеке (полутрюмное помещение на судне) четвертым классом, было ещё сквернее. Неимоверная духота, вонь, стоны и храпы, какой-то постоянный шум, сверлящий затылок. Местами пахло клопами вперемежку с дустом. Время от времени, слышались рыдания тёток и пьяные завывания мужичков (тронутых!?). Почему-то и днем, и ночью почти все люди либо ели, либо лежали вповалку прямо на нижней палубе среди своего тряпья, семечек, огрызков и яичной скорлупы. А если кто и ходил, то переступал через головы, ноги, вёдра и ящики. Было несколько забавно смотреть на всё это. Кто-то визжал, кто-то матерился, беспрестанно хныкали малые детишки. Ещё пахло махоркой и луком от одноногих дяденек. Их отстёгнутые протезы и оголенные култышки выглядели жутковатонеприятно. «Полувоенные», − догадывался я. Хотелось и уважать их (по слухам о войне) и, в то же время, непонятно чураться. Они (все калеки) по несправедливому восприятию большинства людей были «ненормальными»… У нас в городе я видел послевоенного дядьку на каталке. Колесики у этой тележки были из подшипников. И когда он отталкивался чурками, то они громко шумели. Этот дяденька чистил людям ботинки и сапоги возле старого рынка. Потом натирал до блеска. Здорово!

(Вот им бы, этим нормальным «носоворотилам» такое. Как же им самим безногим жилось-моглось!? Сейчас вон палец отрубят по неосторожности и бегом «инвалидамим» записываться. Что б льготы получать. Блиха…. Ээхх, люди! )

…Пароход медленно приближался, и, вытянув шею, я силился всё разглядеть. Вот мы уже совсем близко, и я прочитал (вывески на магазинах были вершиной моего чтения в ту пору) название пристани. Крупными буквами получилось: «СТАВРОПОЛЬ». «Странно, – отметил я, вроде как ехали в Комсомольск». Здесь жили мои родные. Это были дяди и тёти Борисовы и их дети, приходившиеся мне двоюродными братьями и сестрами, с коими мне предстояло настороженное знакомство и дальнейшее родство. Дети ладно, меня впечатлили дяди. О каждом в отдельности я вам и рассказываю. А Комсомольск - это портовый район.

Нам несколько не повезло. Хмельной матрос долго не мог закинуть чалку. Кто-то из мужиков, не дождавшись мостков, должно быть, утомившись (как и я), сиганул вместе со своим скарбом на причал. Бедняга. С недосыпа да, наверняка, с похмелья, он, естественно, не допрыгнул. Толпа в проходе «ахнула» и отпрянула назад. Затем «ухнула» и подалась в одну сторону, потом «эхнула» и подалась в другую. Визг, крики, сутолка… Я не страшился, поскольку недопонимал. Баба Паша, высвободив руку, перекрестилась и произнесла:

-Господи, побудь с нами со всеми…- и что-то еще тихо прошептала.

Господь был призван на помощь вовремя… Того мужика вытащили, но мы стояли в трех-четырех метрах от пристани еще битый час. Гомон толпы застрял в моих ушах. Помню, у меня жутко чесалось всё тело…(как оказалось в последующей жизни- аллергия на стресс )

Среди встречающих дядя Коля был заметен сразу. В ладной зелёно-бирюзовой куртке на молнии. Там, на Родине, я его помнил парнем, а здесь он был уже дядька. Выглядел он уверенно и крепко. Широко улыбаясь, он подхватил меня, потного и усталого, со сползшими шароварами.

− Шурр-р-гр-гр-ка! – кричал он, картавя, силясь освободить проход сквозь эту толпу, мигом заполнившую весь ночной причал. Успев ободрать меня уже выступившей щетиной, крепко, но ласково прижал к себе. Другой рукой он бережно придерживал измотанную поездкой нашу старенькую бабу Прасковью. Позднее я увидел мою тётю Анну Тимофеевну. Она плакала от счастья встречи. Слов было не разобрать, я жмурился от её поцелуев.

Можно сказать, я был поражен дядей и смотрел на него, как на дядю Стёпу. Я «смотрел ему в рот», разинув свой рот. Он был положительным живым литературным героем Советского времени. Служил в Армии где-то в пустыне. Сохранилось его фото. В выгоревшей гимнастерке и и такой же широкополой шляпе с дырочками для вентиляции. Ещё его особенностью была леворукость. Левша во всём неординарен. Как-то возвращаясь поздно домой в барак, он был встречен «хулио - бандитами». Отступил дядя к стенке. Изловчился. И так он их этой левой «уделал» (жаль меня там не было…) Потом я старался подражать ему в покачивании, широко расставив ноги и нагоняя на себя солидность и степенность.

Один раз дядя Коля приехал с курорта и привез южных фруктов, и я впервые ел настоящую огромную сочную грушу. Другой фрукт, вяжущий рот, мне не понравился. И еще дядя привез странные носки. Он выворачивал их так и эдак, и они оставались одинаковыми. «Безразмерные», – пояснил он. «Вырасту, куплю себе такие же», − запрограммировал я. В то время он работал на стройке электросварщиком. Шов клал мастерски (по отзывам взрослых).

− Сваривать надо не только прочно и надежно, но и красиво, − говорил он, покуривая, и опять же пуская красивые и ровные кольца дыма.

– Здорово! − восхищался я, – вот вырасту и тоже буду колечки делать…

• Дугр-гр-ачёк ты, Шургр-гр-ка… – заключал он, И продолжил назидательно - Ты,шкет, дурные примеры обходи. Курить, да водку пить –последнее дело, я тебе скажу. Вот тебе на-ка на конфеты. И он высыпал в мои подставленные пригорошни несчетную мелочь.

Я ничуть не обижался и соглашался, недопонимая. У него и жена Рита была красивая, почти как с журнала. Уже позднее, после десятилетки, я тоже приехал на великую стройку и прописался именно у него в небольшой квартирке в Ставрополе, хотя и жил у бабы Паши и тети Анны Тимофеевны. Приходя к нам, он шутил надо мной и посмеивался своей добродушной и красивой улыбкой. Дядя Коля был намного старше меня и умнее, естественно, но никогда не унижал в своём превосходстве. Он как-то немного досадовал на всех, непонимающих элементарных истин.

− Что тут не понять, уж если дал слово, выполни, – нравоучал он. Или после рюмки, непритязательный к закуске дядя Коля, опять же сетовал:

- Пусть в холодильнике пусто, но уж элементарная колбаса и сало-то должны быть…

Выпить он мог – не чета вам, и свалить его было трудно. Но ни пьяным, ни, тем более, запойным, я его не видел никогда. Он и не сквернословил, и не грубил, хотя своей левой запросто мог дать и в лоб кому угодно…

Вспоминаю эпизод. Как-то ещё на стройке на ВАЗе я, работая монтажником-верхолазом, необдуманно забрался на край колонны. И там, на высоте пятнадцати метров, начал кувалдой отбивать закладную от бетона, не пристегнувшись страховочным поясом. Одно неосторожное движение и загремел бы я вниз комком беспомощным. Тимофеевич в то время был прорабом нашего СМУ. Увидев меня и осторожно окликнув снизу, он обматерил меня непутёво-бесшабашного.

– Сашка, мать твою…, ну-ка прыгай ко мне вниз немедленно! Ты что, на небеса захотел!?

• я потихоньку спустился по лестнице вниз и, осознав, виновато подошел к нему. Он стоял и молчал. Его поколачивало. Посмотрев мне прямо в глаза своим синим взглядом, он отвернулся и ушёл в прорабский вагончик. И разрыдался там. Вот каково было его переживание за меня, племянника, за которого он мог бы ответить сроком….

 

…Мы долго с ним не виделись. Очень долгое время. Жили в разных местах и городах. Не стало тех колесных пароходов, затем и теплоходов, а позднее и быстроходных «Метеоров». Нет, я не оправдываюсь. Конечно же ностальгирую… Всё откладывал и оттягивал поездку к нему и к родным, по разному роду обстоятельств.

Последний раз я его видел на юбилее сестры Любаши , здесь, в Чистополе. Он приехал вместе с родными из Тольятти. Такой же крупный, раскачивающийся, родной. По годам раздобревший, с повлажневшими голубыми глазами, в которых светилась радость от встречи. Также мягко картавя, порасспросил обо мне и коротко поведал о себе. Щемило сердце, расплакались души, не отводились слезливые глаза. Мы не виделись лет пятнадцать. Я в памяти его оставался парнем-племяшом. Меня он, когда я был с ним рядом, всегда вроде как «мастерил». Жизни учил. Как мы учим своих младших друзей и своих же детей.

Я был, по сравнению с ним, «шкет» и ой как многого ещё не ведал в этой замечательной жизни. Я помню его досадные серьёзные слова и его картавые шутки. И ни в коей мере не считаю это изъяном речи. Наоборот, это подчеркивало его своеобразие. На работе, в Гидромонтаже, где в молодости мне приходилось с ним работать, к нему уважительно и с почтением обращались − Тимофеевич.

И еще о нем…

Позднее, всякий раз при встрече после долгих необщений, дядя Коля глубоко и тревожно вздыхал. И, убирая набежавшую слезу с небесных глаз, говорил:

− Как вы выжили? Какая судьба вам досталась… Как вы выжили!

Повторюсь. Мы были дети – племянники его безвременно ушедшей родной сестры. В его глазах светилась трогательная забота и сопереживание. Совсем, как у бабы Прасковьи. Он и не ждал сиюминутного ответа. В этом его вопросе ощущалась и давняя боль, и теперешняя радость. Искренне сожалею о таком малом общении с ним именно в последние годы. Это не нюни, это боль. Такую же утрату чувствуешь, когда не остаётся рядом близкого и дорогого человека… Хоронили мы его все. Это был единственный мой дядя, к которому я смог приехать, чтобы проводить в последний путь… В то время я уже работал на Камазе, в Челнах.

( В марте День Памяти дяди Коли)

Николай Тимофеевич был таким же Борисовоголубоглазым и, работая прорабом, был для меня мастером-строителем. Я тоже чем-то похож на него или старался быть похожим. В моей жизни было всякое. Побывал и поработал во многих местах страны. Много завел друзей. Встречались и разные люди. Простые и необыкновенные. Разумеется хороших куда как больше.

Хорошими людьми не рождаются, ими становятся, ими умирают…

…Тот пароход из детства неслучаен. Именно с ним связаны воспоминания о моем замечательном дяде Коле. Он был красивым и необыкновенным. Широким и крепким.

И даже хрипловатый гудок чем-то сродни картавости дяди сигналил: «Шуррр-гр-грка! Шурргр-гр-ка!!» Ушёл ПАРОХОД… Ушел преждевременно, не по расписанию. Ушёл большой и необыкновенный пароход «Жан Марэ!» Но остался его след. След не на штиле, а на ряби жизни…

Из моего ВЕЧНОГО ПИСЬМА Его сын Евгений и дочь Светлана ныне проживают в г. Тольятти. Разумеется мы общаемся гораздо чаще, чем в те далёкопрежние времена. Дочь моего красавца дяди просто не могла выглядеть не миловидной. Таковой и является. Улыбчива и мила. У Евгения необычное и редкое ныне хобби – он держит голубей! И много! Покупает. Обменивается. И просто раздаривает. И парят они в синеподнебесье, как души ушедших родных…

Александр Людмилин