Добавлено (24.05.2013, 01:18)
---------------------------------------------
Даниил Волков

Черный Соболь
(Ванавара)

Ванавара – небольшое село, на реке Подкаменная Тунгуска. Именно сюда меня отправили в командировку. Само название села – спорно. Несомненно только, что название эвенкийское. Старожилы рассказывали о его происхождении по-разному. Одни говорили, что раньше горы, расположенные недалеко от села, звались Анэн-варан – «Горы, убивающие встряской». Вдоль побережья реки я и в самом деле обнаружил множество гротов, созданных окаменевшей лавой. Значит, когда-то, очень давно, здесь происходили землетрясения. Видимо, люди винили во всем горы, вот и прозвали их «убийственными». Другие рассказывали, что когда русские впервые стали торговать с жившими возле Подкаменной Тунгуски эвенками, то у одного купца были дети – Иван и Варвара. Охотники звали их на свой манер – Вана, Вара, отсюда и пошло название города. Третьи настаивали на том, что название происходит от слова «обменный пункт» - именно здесь была главная торговая точка, где русские в обмен на муку и железные ножи выменивали у местного населения «мягкое золото» - пушнину.
О соболях здесь говорили все, от мала до велика. Старики вспоминали времена, когда соболя было много, столько, что хоть «ложкой их по носу бей». А потом «соболь обиделся и ушел, совсем ушел». Молодые время от времени пытали удачу и приносили пару-тройку шкурок, длиной не больше локтя, рыженьких, с черной опушкой на круглых ушках и кончике хвоста, и рассказывали страшные истории о Черном Соболе, хозяйничавшем в тайге.
Черный Соболь был местной легендой. От обычных животных он отличался мехом цвета угля и тремя хвостами. Кто-то утверждал, что Черный Соболь – хранитель местной земли, тотем давно исчезнувшего племени, наказывающий слишком жадных и жестоких охотников, но большинство верили, что Черный Соболь – неупокоенный дух убитого шамана, строящий козни всем живым. Он запутывал силки, воровал добычу, вызывал метель, наводил морок на охотников, менял местами таежные тропинки и деревья. Все мужское население Ванавары клялось, что хотя бы однажды видело злополучного соболя – обычно он перебегал дорогу, как черная кошка, скалил зубы и исчезал. Черному Соболю приписывали все неудачи на охоте и мечтали, как однажды распялят на рогульке шкуру с тремя хвостами.
Моим коллегам – русским, приехавшим с «большой земли», подобные байки казались смешными. Но заезжих, вроде меня, они с удовольствием пугали страшными историями о том, как Черный Соболь нападает на чужаков. Неожиданно выскакивая из подворотни, он бросается под ноги, стараясь повалить, а потом впивается в лицо острыми зубками.
После подобных разговоров, я решил купить пару собольих шкурок в качестве сувенира. Коллеги посоветовали не тратить зря деньги на ерунду, а сходить к местному рыболову Вылке. У него, дескать, по дешевке можно найти очень хорошего соболя.
Казалось странным, что у рыболова имеются лучшие соболиные шкурки, но в дом, указанный мне, я все-таки зашел.
Вылка жил на окраине Ванавары в добротном русском доме, окруженном высоким забором. На калитке висел электрический звонок, а к окну было приколочено зеркало от автомобиля. Мне пришлось стоять минут десять, прежде чем раздались шаркающие шаги, и калитка приоткрылась ровно настолько, чтобы показался черный круглый глаз под морщинистым веком. Я сказал, что хотел бы купить шкурку или две. Калитка приоткрылась пошире, и уже два глаза поглядели на меня с интересом. Старуха, открывшая калитку, была похожа на сморщенное печеное яблоко. Чертами лица она напоминала эвенков, только глаза были не узкие, а круглые, как у европейцев, и нос заостренный, словно у лисички. Она жестом позвала меня за собой.
Я прошел в дом по самодельным тряпичным коврикам, где увидел самого хозяина – рыболова Вылку. Он сидел у стола, проверяя сеть, и курил папиросу собственного производства – трубочку, свернутую из газетного листа, начиненную какой-то корой или травой. Клубы дыма завивались вокруг седой головы.
Выслушав мою просьбу, Вылка кивнул жене, она сразу притащила в комнату берестяной короб и откинула крышку. Да, эта пушнина не шла ни в какое сравнение с жалкими собольками, которых мне предлагали раньше. Шкурки были черные, на некоторых серебром поблескивали седые волоски, отчего мех напоминал темную северную ночь, мерцающую звездами. Каждый соболь - длиной более полуметра, да еще пышный хвост длиной в две ладони. Вылка пояснил, что темные шкурки – самые ценные, они называются «головки», а те, что сейчас таскает молодежь – «меховые», бросовые, рыжие. Иногда им попадаются «воротовые» - с темной полосой по хребту, да для них и то это редкость. Я не смог удержаться, и купил сразу три шкурки, заплатив не торгуясь, сколько запросил старик. Жена его хранила упорное молчанье, только поблескивала на меня своими странными, неэвенкийскими глазами.
- Ты позже приходи, когда глубокий снег выпадет, - посоветовал Вылка. – Жена опять на охоту пойдет, еще соболей добудет.
- Жена?! – удивился я, уставившись на старуху, которая невозмутимо укладывала оставшиеся шкурки в короб.
Старуха унесла свое богатство в другую комнату, и оттуда раздалось ее тихое покашливание.
- Литысь не любит, когда у нас гости, - сказал Вылка. – Купил соболя – и иди себе.
Я поспешил уйти, и старуха Литысь заперла за мной калитку.
Коллеги посмеялись над моим рассказом о посещении охотника:
- Все знают, что у него жена – оборотень! – пошутил кто-то. – Каждый год с охоты по сто соболей приносит. Говорят, они к ней сами идут, потому что родную кровь чуют!
- И ведь сколько раз ее выследить пытались, чтобы места хорошие узнать, так она как затылком видит, что за ней идут. Раз – и пропала с глаз! Только тонкая цепочка соболиных следов на снегу.
- А зеркало на раме заметил? – продолжали допытываться у меня. – Это для того, чтобы не выглядывая в окно посмотреть, кто пришел. Он еще решит – открывать или нет.
Смех смехом, а мне стало не по себе от подобных рассказов. Иногда я встречал круглоглазую Литысь в магазине, она покупала соль, муку и чай, и всегда здоровался. Она хмурилась и молча кивала в ответ, торопясь убраться в свой дом на окраине.
Тем временем, зима вступала в права, и вскоре зарядили снегопады. Несколько дней снег сыпал, словно небо прохудилось. Мои коллеги предпочитали ходить на работу с зонтиками. Это было забавное зрелище – укутанные в шубы, шали, шарфы, с шапками, натянутыми до носа, люди брели по улицам с разноцветными зонтами.
Однажды я встретил в магазине не Литысь, а Вылку. Он грелся возле батареи и как-будто ждал кого-то. Увидев меня, поздоровался, заговорил о погоде и, между делом, пригласил в гости – посмотреть новых соболей.
- Заходи, заодно строганину из осетра поедим, чаю попьем, - пригласил Вылка, а заметив мой неуверенный взгляд, успокоил: - Литысь о тебе хорошее говорила, она не против.
В этот вечер Литысь была со мной гораздо любезнее. Она приволокла и гордо продемонстрировала мне огромного осетра и поставила на стол тонкие фарфоровые чашки, сберегавшиеся для особого случая.
По заведенному у северян правилу, сначала мы ели строганину. Я впервые видел, как ее готовят – на холстине, постеленной на пол. Вылка, обернув рыбий хвост тряпкой, тонко срезал с осетра чешую вместе с кожей, оставив янтарный подкожный жирок, потом настрогал мясо длинными ломтиками, уложив их на деревянную доску. Он научил меня правильно есть строганину – откусывать маленькими кусочками, чтобы не стыли зубы, и запивать водкой.
Через полчаса после строганины Литысь подала чай.
Чай в доме Вылки пили по-старинному рецепту, с солью и мукой. Попробовать такое – испытание не для слабонервных. Сначала кусковой чай нарезается пластинками, запаривается кипятком, крепко солится, сдабривается мукой и кусочками сала. Отказываться от угощения было неловко, и я заставил себя выпить бурую жидкость, больше похожую на суп, чем на чай. Удивительное дело, но напиток взбодрил не хуже хорошего вина. Даже кровь быстрее побежала по венам, а щеки загорелись не только у меня, но и у хозяев дома.
Вылка быстро опьянел, и жена уволокла его спать. Я собрался уходить, как вдруг в сенях что-то стукнуло, дверь приоткрылась и в дом вошла девушка – в клубах стылого воздуха, румяная с мороза.
- У нас гости, мама? – звонко и весело позвала она, показав в улыбке белоснежные зубы.
Я сразу догадался, что это дочка Литысь – те же черные круглые глаза, остренький носик, только лицо молодое, задорное, бело-розовое. На девушке были расшитые бисером унтайки, беличья шубка и меховой треух, из-под которого на грудь падали две толстые косы, черные, как мех соболя.
Литысь выбежала из комнаты, куда только что проводила мужа, и я впервые услышал ее голос – глубокий, мелодичный, совсем не старческий:
- Отец начальника с земли пригласил, строганиной угощал.
- Ах, строганиной? Это хорошо! – засмеялась девушка, не слушая моих сбивчивых объяснений, что никакой я не начальник.
Мать торопливо и молча приняла у дочери шубу, шапку, поставила поближе к печке унтайки. Девушка села к столу, подхватив недоеденную нами стружку осетра, и отправила ее в рот, не сводя с меня смешливых глаз.
- Меня Сагатой зовут, а тебя?
Я назвался, чувствуя, что таю, как кусочек льда, перед этой северной красавицей. Мы долго сидели на кухне, я рассказывал о Красноярске, о жизни на Большой Земле – так северяне называли центр Красноярского края. Сагата слушала внимательно, время от времени что-то переспрашивала, смеялась, если ей мои слова казалось забавными, угощала мороженой брусникой с сахаром. Я совсем забыл о времени, когда ближе к полуночи раздалось осторожное покашливание из соседней комнаты. Мы с Сагатой сразу поняли его значение.
- Мама, я гостя провожу! – крикнула девушка, подмигнула мне и стала натягивать унтайки.
Литысь возникла на пороге и посмотрела на меня оценивающим взглядом.
- Только недолго, - сказала она.
- Не волнуйся! – беззаботно откликнулась Сагата, поправила на мне шапку, засмеялась, и мы вышли из дома. Улицы Ванавары к тому времени уже были пустыми, и мы с Сагатой шли медленно, не смотря на мороз. Мне казалось, ей так же, как и мне, не хотелось расставаться.
- Может, завтра сходим куда-нибудь? – неуклюже предложил я. – Что у вас есть? Кафе? Ночной клуб?
Она рассмеялась так искренне, что я тоже заулыбался, хотя не понял причину ее веселья. Из-за угла выскочила маленькая собачка, принюхалась и бросилась в нашу сторону, затявкав так, что ей ответили собаки на другом конце села.
- Времени нет по клубам ходить! – торопливо сказала Сагата. – Промысел начался – только успевай! Я к тебе мать отправлю, когда за соболями пойдем. Там и встретимся. Ой, смотри! – она ткнула пальцем куда-то поверх моего плеча, я оглянулся, но ничего не увидел, кроме злой собачки, мчавшейся по улице.
- Ничего там… - начал я и замолчал. Сагата пропала, словно ее и не было. Собачка пролетела мимо меня и принялась облаивать черную кошку, сидевшую на воротном столбе.
Минула неделя, а дочь Вылки не шла у меня из головы. Днем красавица не шла у меня из головы, а ночью снилась с завидным постоянством. Она ласкалась, тычась в щеку острым холодным носиком, и, весело хохоча, заматывала черные косы вокруг моей шеи.
Я пытался узнать у коллег, где учится или работает Сагата, но никто даже не подозревал, что у старого рыболова есть дочь. Вечерами я прогуливался у дома Вылки, но ни его самого, ни старухи Литысь, ни красавицы не встретил, а калитку мне не открывали – то ли хозяев не было дома, то ли просто не хотели никого видеть.
Однажды вечером, когда я, приплясывая на морозе, в очередной раз нажимал кнопку звонка, кто-то ткнул меня в бок. Это была Литысь. Не слушая моих приветствий, она сказала спокойно и буднично:
- Если хочешь к Сагате, завтра с утра будь готов. К ней в лабаз пойду, продукты увезти надо. Поможешь.
Утром я был возле дома Вылки, чисто выбритый и изнывающий от нетерпенья. Литысь посмотрела на меня, вернее, на мои валенки, хмыкнула и притащила откуда-то меховые сапоги, а к ним – две пары толстых носков. К сапогам полагались лыжи, но не такие, как мне приходилось видеть раньше, а короткие и широкие, обшитые шкурами мехом вовнутрь. Старуха выволокла два рюкзака и один из них надела мне на спину. Рюкзак казался неподъемным, но я все готов был выдержать, только бы увидеть Сагату.
Потом мы долго шли околицей, берегом реки, свернули в кедрач. Литысь уверенно торила лыжню, а я, обливаясь потом от тяжести, старался не отстать. Мне казалось, что старуха нарочно запутывает меня, чтобы я не мог найти дорогу обратно. Чем дальше мы шли, тем больше я начинал сомневаться – а правильно ли поступил? Побежал в тайгу за незнакомой бабкой, кто знает, что у нее на уме?
Но все мои опасения пропали, когда после полудня мы добрались до лабаза – деревянного домика на сваях, где охотники хранили припасы, чтобы их не растащили звери. Возле лабаза я увидел знакомую фигурку – Сагата в беличьей шубке и расшитых бисером унтайках махала нам рукой. Белоснежные зубы так и сверкали на солнце.
- Не испугался, значит? – весело приветствовала она. Перехватила у матери рюкзак, легко вывернула содержимое в лабаз, потом так же поступила с моим рюкзаком. Взамен она передала Литысь уже знакомый мне берестяной короб, от которого кисловато пахло звериными шкурами.
- Идем, - девушка взяла меня за руку. – Мать вернется за тобой утром.
Я пошел за ней не оглядываясь, и это больше смахивало на северное колдовство, о котором столько приходилось слышать. Сагата весело болтала, но я даже не понимал ее слов.
Девушка привела меня на поляну, где под елями притаилась покосившаяся охотничья сторожка с единственным крохотным окном. Сагата помогла снять лыжи, от души потешаясь над моей неловкостью, и я, пригнув голову, чтобы не удариться о низкую ободверину, шагнул следом за ней, в теплую темноту избушки. Внутри пахло пихтой, смолой и звериными шкурками, в печке весело горел огонь, а на столе стояла керосиновая лампа.
- Сегодня ты гость, не говори ничего, - сказала Сагата, обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы. Потом отстранилась и стала расстегивать пуговицы на шубе.
Это, действительно, было северное колдовство: и внезапно погаснувшая керосиновая лампа, и лихорадочный румянец на лице Сагаты, и ее смех, когда она точно так же, как в моих снах, наматывала мне на шею черные косы.
Ночью мне послышалось странное сопенье. Еле разлепив глаза, в свете луны, заглядывающей в окошко, я разглядел спящую Сагату. На ее обнаженной груди лежал местный оберег – сухая соболья лапка. Губы девушки были приоткрыты, легкое дыханье даже не долетало до моей щеки, но сопенье не прекращалось, становилось все громче и громче, и уже больше походило на тихое рычанье. Я повернул голову и увидел лицо человека, склонившегося над кроватью. Раскосые маленькие глазки и приплюснутый нос придавали ему звериное, медвежье выраженье. Он поднял руку с широкой, как лопата, ладонью и короткими пальцами, как вдруг Сагата проснулась.
Она вскочила так стремительно, что ее распущенные волосы скользнули по мне, словно змеи. Она что-то тихо сказала склонившемуся над нами мужчине и толкнула его в грудь. Мужчина ответил на незнакомом языке и попятился. Сагата продолжала наступать, а он несколько раз порывался обойти девушку, но та бросалась на него всем телом, отталкивая к двери. Я был уверен, что все это мне снится и, как это бывает во сне, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. У самого порога Сагата вцепилась в мужчину и вместе с ним выкатилась в сени, то ли бормоча что-то, то ли подрыкивая, как дикий зверек.
Проснулся я от осторожного знакомого покашливания. Сев в постели, я машинально положив руку на соседнюю подушку, на которой совсем недавно спала Сагата. Но моей неожиданной возлюбленной рядом не было. Зато у порога стояла Литысь, хмуро поглядывая круглыми глазами.
- А где Сагата?.. – спросил я.
Литысь сухо ответила:
- Ушла давно. И нам надо торопиться, если хотим в поселок до метели вернуться.
Всю дорогу обратно до Ванавары Литысь молчала, словно меня не было на этом свете. Возле села нас нагнала и накрыла метель. Хорошо, что старуха знала дорогу, сам я наверняка заблудился бы. На окраине Литысь ткнула пальцем, указывая, куда мне надо идти, и не успел я глазом моргнуть, как она исчезла за снежным покровом.
Прошло еще несколько дней, неделя, а от Сагаты не было вестей. Все свободное от работы время я торчал либо в магазине, куда могли придти ее родители, либо топтался возле дома. Были у меня и безумные мысли – идти искать охотничий домик, но я прекрасно понимал, что без Литысь не найду туда дорогу. За несколько дней до окончания командировки, я случайно встретил Вылку на улице. Заметив меня, он надвинул на глаза шапку и сделал вид, что не узнает.
- Мне хотелось бы встретиться с вашей дочерью, - сказал я.
- С моей дочерью? – переспросил Вылка, а потом нехотя кивнул: - Зайди.
Литысь не было дома, и отогреваясь у печи, я сбивчиво рассказал эвенку о короткой встрече с Сагатой и о том, что у меня самые серьезные намерения. Но мои слова не произвели на старика впечатления, и он долго молчал.
- Я виноват перед тобой, – сказал он, наконец, раскуривая папиросу. – У нас с женой нет детей. Это Литысь уговорила пригласить тебя в гости. А ей Черный соболь велел. Значит, ты видел его?
- Кого – его?
- Черного соболя. Мой прадед видел его, и отец Литысь видел. Говорят, что когда черный соболь хочет дать продолженье роду, он выбирает самого сильного и храброго мужчину и появляется перед ним в образе девушки. Никто не может устоять перед ее красотой, а потом она рожает ребенка и подкидывает его людям. Так получилось и с Литысь. Я помню, мне лет восемь было. Когда ее принесли в Ванавару, у нее только зубы прорезались. Отец ее охотником был. В лесу погиб, медведь задрал. Тела не нашли. За год или два до того, как Литысь появилась, он как с ума сошел - в тайгу стал уходить, пропадал там и в мороз, и в метель. Жена поседела совсем. Когда его искали, девчонку нашли. Сидела, соболей шкуркой играла, а на лбу – родинка, как у пропавшего. Вдова ее дочерью назвала, дала ей имя – Литысь, четырехногая, потому что она сначала на четвереньках бегала. Потом подросла – красавицей стала. Красивее девушки не было в округе. К ней много парней сваталось, а она за меня пошла. Я сразу знал, что она – дочка Черного соболя. Все женщины, как женщины, а моя чуть время - в тайгу бежит. И всякий раз отборных соболей приносила. Даже расспрашивать не пытался. С тобой, видишь, как получилось… Не знал я, что Хозяйка еще промышляет. Забудь о ней. Ее медведь охраняет, от него кеты пошли. Он отца Литысь убил, и тебя не пожалеет, если останешься. Возвращайся домой и живи по-прежнему.
Невозможно было понять, говорил старик серьезно или пытался запугать, чтобы я отказался от Сагаты.
- Но я хочу встретиться с ней. Еще хоть раз…
Вылка покачал головой и выпустил еще облако едкого дыма:
- Она получила от тебя, что хотела. Не покажется.
В тот вечер я брел домой, не замечая мороза, и едва не отморозил руки, забыв про рукавицы. Я оставил их в доме у рыболова, но возвращаться не стал.
Сагату я больше не видел, а перед самым отъездом мне передали рукавицы. Говорили, что их принесла девушка. В одной из рукавиц я нашел сухую соболью лапку на витом шнурке.

Добавлено (27.05.2013, 23:20)
---------------------------------------------
Это стихотворение по мотивам английских легенд.

Прокаженная королева

Королева больна, хоть ни разу
За всю жизнь не бывала больной.
«Госпожу поразила проказа!» -
Шепчет лекарь, от страха хмельной.

Растекается звон поминальный
По деревням и селам вокруг.
И поспешно выходит из спальни -
Прежде нежный – любимый супруг.

Королева больная в тревоге
Смотрит в зеркало. Видится ей:
Покрываются струпьями щеки,
Выпадают пластины ногтей.

И теперь ту, что пели и чтили,
Два монаха без суеты
За ворота дворца проводили,
Закрывая перчатками рты.

Было коротко благословенье,
Дали ветхий псалтири и крест,
А потом сухо, без сожаленья,
Приказали уйти из сих мест.

Не взмолилась ни словом, ни взглядом.
Прочь, шатаясь, пошла, словно тень.
Вдруг увидела юношу рядом
В шутовском колпаке набекрень.

Он на плечи пальто ей набросил,
Отобрал ее книгу и крест.
И увел в моросящую осень,
В серый сумрак, в пустеющий лес.

Кособокий шалаш из соломы -
Не дворец, хотя тоже не плох.
Если рядом есть верный влюбленный,
То сойдет за перину и мох.

Шут взвалил на себя все заботы –
Королеву кормил, одевал.
Брался он за любую работу,
Попрошайничал и воровал.

Королева болела проказой,
Были дни ее сочтены.
Только шут не боялся заразы,
Ни погибели, ни молвы.

Много лет с той поры пролетело,
Но поныне в легендах живут
Прокаженная королева
И влюбленный в изгнанницу шут.

Я не часто молюсь на псалтири,
Но я верю, что все-таки есть
В этом мире проказы и гнили
И бесстрашье, и верность, и честь.