Бунин, открывая передо мной бесконечные степные просторы в своих рассказах, звучавших обертоном органной музыки в моем сердце, восходя к небесам, туда, откуда она была явлена божьим даром тому, кто заслуживал владеть волшебным звучанием слова, сопровождал меня повсюду.
Звучали в моей душе и панихидные звоны горьковских колоколов по искалеченным душам в бесконечных пьяных драках и в поисках другой, лучшей жизни, которой в России не было, не подозревая о том, что она везде токая же по всей Руси.
Творение писателя, правда его точного слова, описание быта и уклада русской жизни, ни разу не дали мне хоть в чем-то чуть-чуть усомниться.
Думаю, что, по его строгому описанию, и сейчас можно восстановить все те города и поселки, если они как-то изменились, хотя в России мало что мо- жет измениться в условиях плохих дорог и, её бесподобных дураков, в точно- сти до мельчайших подробностей.
Вот с этим духовным багажом, я, неприкаянный человек, ступил под вечер в старую часть Мурома и стал постигать в нем свою правду, соотнося книжное описание с реальностью огромного пространства.
Став заложником чужого языка (я учился в русской школе, домашним языком был родной), мне было необходимо узнать, насколько язык и прос- транство друг с другом взаимодействую, насколько литература и жизнь сро- дни между собой. Если да, то в чем?
Три дня и три ночи я пробродил в старой части Мурома, но ничего вня-
тного для себя не вынес из своих наблюдений – такое знание русского языка оказалось недостаточным, чтобы уловить дух происходящего вокруг меня водоворота.
Я бродил по окраинам города и с высоты городского возвышения наб- людал, как в изножии города расплескивается океан Оки, и то, что видел, никак речным плесом назвать нельзя было. Постоял даже и подле большой деревянной с шатровым куполом церкви, черной и мрачной от времени, как потрепанный инок - наверное, она была в городе главной. Видел, как вокруг этой церкви гнусаво бормотал псалмы по просьбе старушек подвыпивший дьячок в теплой телогрейке, склоняясь над разными могилами с подгнив- шими крестами, с чем-то похожим на кадило в руке.
Видел, как скушно на всё это взирали прохожие со стороны в канун Светлого воскресенья - пасхи.
Слышал и то, как вкусно окали и акали старики и молодые, вступая друг с другом в необязательный разговор о том, будет ли дождь на пасху, али вёдро – ясная, тихая погода, какая была в прошедшую пасху.
И вся эта картина навевала мне мысль о старине, о горьковских персо- нажах, бродяживших по родной земле ещё до Горького, как чужаки, как те самые ягуты (так звали белорусов, как низшую касту) вместе с остальными оборванцами..
И мне, почему-то казалось, что, если я еще чуть-чуть постою, проедет Чичиков со своим кучером Селифаном и, выглянув наружу, поморщиться и сплюнет на обочину в сердцах. А затем, уже через час-другой, по его же сле- ду, следу самого покупщика мертвых душ, Чичикова, непременно пронесе- тся и сам господин Гоголь и, зорко вглядываясь вдаль, грустно и громко об- ронить: «Как скушно, господа, жить в России!»
Но ничего этого не случилось, и не услышал.
Постояв некоторое время возле старого деревянного храма, с высоты которого виден бил океан Оки, широко расплескавшийся сплавом сверка- ющего серебра, я, не зная, куда себя деть, стал бесцельно бродить по ули- цам, время от времени останавливая женщин, чтобы что-нибудь мудреное спросить, зная наперед, какой ответ получу.
Под вечер четвертого дня, подхватив свой тощий рюкзачок и распла- тившись за ночевку с дежурной по вокзалу, приютившей меня из какого-то женского любопытства, пешком добрался до автостанции, и здесь, недолго думая, купил билет до деревни Чаадаевка, читая в самом названии таинст- венное обещание.
В автобусе ехали мужики и бабы, почти одинаково одетые, одинаково хмурившиеся на меня, непохожего на них, и говорили совсем на другим язы- ком, не на том, к которому меня обучали в школе, заставляя заучивать, как стихи, правила, называя всё это грамматикой.
В здешнем языке не было никакой грамматики, никаких ограничений, как, впрочем, и тормозов в выражениях,- всякий из них изъяснялся просто и свободно и достаточно прозрачно.
Это свобода была и, думаю, ещё долго будет, единственной свободой на этом большом пространстве...
А слов для общения хватало три десятка плюс вкусное русское выраже- ние, без которого, как позже я заметил, чаадаевкие жители и клубни карто феля в лунки не сажали, должно быть, смачный русский мат принимая за удобрение, которое картошке не позволит быть мелкой, «как в прошлом годе...»
Ехал я в компании мужиков и баб, чей средний возраст не смог бы оп- ределить даже Древнеегипетский математик – все были одного возраста, широколицые, мурластые и лениво грузные, и перебрасывались словами тоже с ленцой, как архиереи в Елоховской церкви по праздникам, чтобы скупо оброненными словами посеять благодать божию в сердцах ветхоза- ветных прихожан.
«Мужики» и «бабы», наверное, не лучшее определение для честолю- бивого мужчины, для женственной женщины с утонченными нравами, но в данном случае здесь, в автобусе, все эти люди-пассажиры соответствовали такой широко распространенной категории, как «мужики» и «бабы»: не вос- пользоваться ли другим народам такой классификацией особей мужского и женского рода?
И всё же, среди этой однородной публики, мне удалось разглядеть лицо женское, а значит, милое и притягательное, смешливое и божественное од- новременно.
Это сероглазое существо сидело, как оказалось, совсем рядом («Лицом к лицу, лица не увидать!») и оказалось оно доступно моему рассеянному вниманию, когда автобус остановил на тринадцатом километре в деревне Чаадаевка.
Мы с ней столкнулись на выходе из автобуса и почти, было разошлись, не взглянув друг на друга с должным вниманием мужчины и женщины.
Но вдруг, пройдя метров десять вперед от остановки (мне мое направ- ление пока было не определено чутьем), она обернулась в полкорпуса и спросила грудным доверительным детским голосом:
- Вы ищете цеховиков, наверно?..
Я неопределенно пожал плечами и расстегнул комиссарскую кожаную куртку, улыбнулся женщине, желая подобрать нужные слова, но не нашел таких нужных слов, кроме этих дурацких:
- Я изучаю коренное население,- сказал я,- как Миклухо-Маклай. А цех не повредить моему занятию.- Я подошел к ней и проследовал с ней еще два десятка метров, взволнованно дыша и, уперевшись взглядом в просторный деревянный дом с кирпичным подвальным помещением, повернулся к нез- накомке.- Почти дом дедушки Горького.
- Да,- согласилась незнакомка.
Она подвела меня к высокому дощатому забору, нашла в заборе высо- кую калитку и пару раз подергала, а потом заглянула в щель, улыбаясь, обер- нулась ко мне, желая что-то сказать, но в это время открылась калитка, и в ней показался молоденький парнишка:
- Арчил уехал, только через пять дней приедет, мотор привезет...
- Вот,- улыбаясь, сказала незнакомка,- Миклухо-Маклай. Ему пока негде остановиться, пусть в маленькой комнате поживет, постель я свою принесу...
Поднявшись на второй этаж деревянного дома, меня усадили за стол и стали поить крепким чаем, не забывая при этом «прощупать», не являюсь ли я настоящим комиссаром от ОБХСС.
В те годы колхозы не выживали без подпольных цехов, хотя совсем их уж подпольными нельзя было назвать, так как председатели колхозов все эти дела согласовывали на уровне родной милиции, райкомов и запускали в действие дополнительные источники дохода через производителей наконе- чников, или малярных валиков, а так же полиэтиленовых пленок и пакетов. И все это и многое другое запускалось, как подсобное сельскохозяйственное предприятие при колхозе. Но, тем не менее, такая деятельность не одобря- лась властями областей, особенно милиции, и они наскоками совершали рейды на цеха, и, грели озябшие на службе руки. Поэтому цеха выносились за черту деревни, в какое-нибудь захолустье самого захолустья, боясь, что завистливые колхозники настрочат доносы куда надо, чтобы установить по- рядок за теми (ими были люди со стороны), кто загребает кучу денег, в то время как самим колхозникам показывают заскорузлый кукиш.
А этот цех, к моему удивлению, стоял в самом центре деревни Чаада- евка, прямо на трассе, ведущей из Мурома в Глебовск и дальше и ещё куда-то подалее.
- Я всего на три-четыре дня,- сообщил им, чтобы не напрягать их своим присутствием.- Я собираю русские старинные песни, может, удастся что-ни- будь разнюхать здесь и в других деревнях.
Юноша улыбнулся:
- Частушки здесь хорошие поют. Там есть всё,- сказал он и представился, глядя на меня испытующе:- Я, Рустам, из Марнеули. По-грузински хорошо го- ворю, мать грузинка. А у нашего бугора (бригадир цеха) тоже, а сам осетин, в Тбилиси живет. Он скоро приедет, познакомитесь, земляки как-никак. Ска- зал, что после пасхи приедет... А это – Лена. Она учительница средней шко-
лы...
- Была,- поправила Лена без сожаления.- Сейчас работаю помощником Арчила. Ездила за гранулами в Ленинград, завтра утром груз привезут... Пока десять тонн, нет, почти одиннадцать... Помощь понадобится.- Она с улыбкой посмотрела на меня своими серыми красивыми глазами и, как мне показа- лось, сделала приглашение на разгрузку сырья для производства пленки.- Со стороны никого звать нельзя, надо что-нибудь придумать... Иначе Арчил Дза- болов нас убьет.
- Убьет,- подтвердил Рустам.- Он очень строгий. Разгрузим, с машиной и Тарзан приедет. Он сильный.
- Тарзан – это племянник Арчила по материнской линии. Тенгиз его зо- вут, чаадавские девочки по нему вздыхают...- Пояснила Лена, встала, посмо- трела на меня грустно и сказала:- Пойдемте, я вам простынь дам... А ты Рус- там, смотри, не шляйся по ночам, зарубят, это тебе не Марнеули.
Мы вышли на магистральную трассу, перешли на другую сторону и пош- ли вниз, и как, оказалось, вышли к Оке по разбитой грязной улице мимо изб, поставленных вразброс.
Все дома стояли, одни задом, другие боком, а иные и вполоборота, но только не глазами друг дружке, словно еще до начала того, как поставить свои дома, их хозяева решили с какими домами им дружить, а с каким нет. А на деле выходило, что никто ни с кем дружить не собирался изначально, ка- ждый хозяин хотел жить с краю, молясь своему богу, видно, жизнь научила их так держаться.
В просвете между почерневшими и низко завалившимися на стороны домами с резными окнами, уже облупившимися рыбьими чешуями, низко стоял холодный закат, и беспристрастно окидывал серое унылое простра- ранство.
Лена, пока мы шли к её дому, старалась на меня не глядеть. О чем-то, думала, держась на дистанции телеги, которая, кстати, скрипела именно между нами, устремляясь к закату, перед которым замелькало вороньё, то возникая в золоте закатных бликов, то тая, как дым чуть в стороне за даль- ним лесом.
Вскоре телега свернула налево и я, наконец, вместо спины полупьяного извозчика, увидел его почти германский, строгий профиль.
Небритый германский профиль (не сам профиль, конечно же,) извоз- чика несколько раз кряду взглядывал на нас сердито, срывая свою злобу на тощих конях свистом стреляющего в воздухе кнута, понукая их своим мрач- ным голосом:
- Ну-ка, будьте любезны! Получите и распишитесь!..
Держась позади телеги, я видел, как Лена нервничает, стараясь отдали- ться от преследования этого полупьяного колхозного извозчика, который был явно недоволен моим соседством с Леной.
Как только телега исчезла за поворотом, Лена сбавила шаг и позволила мне догнать себя:
- Извините, что так поступила... Может, расскажу, почему я так себя ве- ла, а скорей всего – зачем? - нет!
- Женщине позволено говорить то, что она считает для себя необходи- мым.- Высказался я заумно и умолк, почувствовав себя скверно.
Лена улыбнулась:
- Вот и пришли.
Действительно, мы почти подошли к реке.
В этом месте Ока оказалась не тем океаном, которым она предстала мо- им глазам с края муромского холма, круто обрывавшегося вниз к тому широ- кому плесу, который я так преувеличил в масштабах.
Здесь, по обеим сторонами реки, по трое, по двое были разбросаны до- ма, изрядно почерневшие от времени, стыдливо и подслеповато отворотив друг от друга глаза.
Было видно, что и здесь, как и в других местах Чаадаевки, живут лениво, лупя глаза с завалинок в неизвестную муть, то ли в мечтах о водке, то ли о добром батюшке, который скажет: «Отныне откроется вам царствие добра и
благоденствия!»
Осмотревшись вокруг, поглядев на людей во дворах, одетых во что по- пало, из моей груди само собой исторглось восклицание великого печаль- ника человечества – Радишева:
«Я взглянул окрест – душа моя состраданиями человечества уязвлена стала!»
Лена, подойдя к пьяной калитке, поспешно её открыла в маленький грязный двор и пропустила меня вперед к низенькому домику, на крылечке которого сидела полноватая женщина в старой каракулевой шубе. Женщина глядела прямо на нас, не пытаясь встать или поменять позу степной камен- ной бабы, каких я не однажды встречал в кубанских степях.
- Мама,- застенчиво подала свой голос Лена, но это не возымело долж- ного воздействия на неё, маму:
- Успокойся, успокойся, она дома, кукле подушку цветочками выши- вает... Приехала надолго, али завтра снова уедешь? Ну-ну, рассказывай, как там, в Ленинграде-то народ живёт...
- Ленинград, можно сказать, я не видала. На завод «Электросила» заеха- ла, да обратно домой.
- Что так?- отозвалась Ленина мама, подняла на нас глаза.- На пасху го- стинцев привезла... сегодня пятница, вчера яйца с Настеной красили, к од- ному усы пририсовала чернилами – аккурат Кригер получился...
- Мама!
- Что – мама? Что не так? Подумаешь, и спросить нельзя, цацка мне ещё нашлась!..- Она неодобрительно взглянула на меня, а я в ответ, чтобы не раз- дражать Ленину маму своим нежелательным визитом и не нагнетать обста- новку, быстро покивал ей в знак приветствия, и попятился к выходу, желто улыбаясь Лене.
- Утром можете на меня рассчитывать, помогу встретить груз.- Бросил я на ходу через плечо и торопливо зашагал обратно по пройденному маршру- ту, желая как можно скорее добраться до цеха и предаться размышлению в
горизонтальном положение хоть даже на голом полу.
Лена сделала движение рукой, чтобы остановить меня, но я, не придав ему значения, продолжил путь, но вскоре, на том проулочке, куда свернул извозчик Кригер, я стал свидетелем семейного скандала.
На улице, перед самым довольно приятного вида двором, на котором покоился один из лучших домов, разбросанных там и сям, две женщины та- скали друг дружку за волосы, матерясь всем арсеналом русского красноре- чия, окрашенного ударными глаголами.
Вокруг них стояли старики и дети и весело зыркали глазами по сторо- нам, предвкушая бытовую сцену, не однажды описанную писателями разных поколений, но оттого не ставшей менее притягательной.
- Ты что удумала, Милка дорогая, другого кобелька, что ли, не было, что к моему кобельку подползла? Дети у нас, сучка, дети, ты это хоть дурьей ба- шкой понимаешь...
Пока две женщины таскали друг дружку со всей женской остервенелой злобой за волосы, яблоко раздора, держа нейтралитет, нервно покуривал па- пиросу, накапливая в себе желчь, чтобы потом сказать привычное в таких ру- сских делах принципиальное слово. И оно, на радость развлекающейся пуб- лике, прозвучало роковым, но по-русски справедливым приговором.
«Кобелек», разорвав дистанцию между бывшей женой и теперешней «сучкой», поставил точку семейным отношениям:
- Да не люблю я тебя больше, Клава, ты слышишь меня! Я люблю Мил- ку... у нея хоть сиськи есть, а у тебя – ни сиськи, ни писки! Прощай...
Колхоз, так и не ставший ничем новым в жизни деревни, вернул колхо- зников к старой жизни – крепостническому укладу, лишь чуточку поменяв окрас, но не нрав, не традицию, ни в чем, не изменяя себе.
А власть, используя наработанную веками вязкую колею, катила свой шарабан дальше, славя себя именами великих, которых вчера отправляла в ссылки, или изгоняли из страны, как чуждый элемент народу.
И как же ты велика страна своими великими печальниками, которые
ничего с властью общего не имели, и не имеют ныне, кроме Отечества!
И как много и сегодня людей во власти, знающих, как надобно читать Пушкина и Лермонтова. Как правильно ставить Гоголя-пророка в театрах, как правильно вообще жить, не понимая главного – что имена тех великих, лю- дей бовью к которым они стяжают славу себе, жили в параллельном мире с ними, держателями государства российского! И что нет никакого духовного права, состоять с ними в родстве, даже сегодня, потому что только вчера де- лами своими была подтверждена традиция российской власти к своим ве- ликим печальникам!
Проговорив всё эти парадоксы в душе, я пошел с понурой головой по расхлябанной колее и вскоре добрался до цеха, понимая уже сейчас, что мне никогда не понять, ни русского характера, ни уклада, ни вообще ничего на этом огромном пространстве. Но слово, данное Лене, обязывало меня оста- ться хоть на день ещё.
- Я, завтра вечером уеду,- сказал я Рустаму, словно вымещая зло на нём за свою неудачу,- пора возвращаться домой.
- А как же песни, которые ты собирался записать?
Мы поднялись в цех, где в главной его комнате Рустамом уже были нас- троены три незамысловатых станочка за отдельными дощатыми столиками к производству готовой продукции в виде пакетиков для нужд московских заводов.
- А песни подождут других собирателей,- отозвался я в пустоту – Рустаму сейчас было не до меня, он тщательно причесывал кустистую шевелюру и брызгался одеколоном, занятый своими мыслями.
Вдруг он, что-то прикинув про себя, повернул голову ко мне и окатил ме- ня холодным блеском шальных белков:
- Ты Лене ничего утром, когда она придет, не рассказывай, я отлучусь, а на рассвете приду. Запрись ключом, но ключ не забудь вынуть, я сам открою. А ты спи, ложись на любую кровать...
- Смотри, зарубят где-нибудь за углом... И даже не со зла, а просто спья-
ну, и такая красивая шевелюра зря пропадет.
- Не пропадет,- улыбнулся Рустам,- у меня есть индустрия.
- Пугач, что ли?
- Нет, боевая единица!- Он достал из внутреннего кармана пистолет и тут же спрятал.- Только Арчилу не говори. В другой комнате есть холодиль- ник, что-нибудь найди и поешь.
- А девочка – хорошая?
- Рустам улыбнулся:
- К плохим не ходят, они не дают...
Рустам ушел, а я, оставшись в холодной комнате цеха, стащил с себя ко- миссарскую кожаную куртку и стал готовить объемную буржуйку к растоп- пке; выгреб золу, постругал сухую поленницу, подложил щепки под дрова, собираясь разжечь, но в это время три раза постучали по калитке.
Это был секретный сигнал, и я пошел открывать её, а когда открыл, то увидел перед собой Лену со свертком под мышкой.
- Простыни принесла,- сказала она с кислой миной, сдерживая свои эмо- ции перед незнакомым человеком.- С мамой опять выясняла отношение, уж извините, что так вышло у нас...
Признаться, я уже не ждал, что Лена придет, а потому её приход меня очень ободрил:
- Я уже буржуйку подготовил, холодновато у вас даже в апреле...
- Снег-то только-только сошел... Как говорится, солнце светит, но пока не греет... Сейчас картошку отварим в мундире, я тоже ничего не ела, и с киль- кой пряного посола съедим. Здесь больше ничего и не купишь.
- Я был рад тому, что Лена какое-то время побудет со мной. И ради этого готов был съесть не только кильку, которую я ел из любви и экономии, но жа- реных гвоздей.
Поднявшись наверх, Лена с моей помощью вылезла из коротенького пальтишка и пошла в маленькую комнату, определенную для меня, и стала стелить постель, а я тем временем затопил буржуйку и, вскоре поставив кар-
тошку в чугунке, сели перед печкой, воровато переглядываясь друг с другом.
Мне очень не хотелось, чтобы Лена уходила, сразу после нашего совмес- тного ужиточка.
Нестерпимо хотелось любви, тихого признательного шепота в сумерках большой комнаты, на стенах которой плясали красные блики, вылетавшие из всех щелей дружеского очага, хотелось домашнего уюта и тишины хоть на короткое время, но кроме тишины пока ничего не достигалось отпущенным нам с Леной случаем.
Мы продолжали глядеть друг на друга исподтишка, не решаясь взять на себя инициативу. Она, наверное, считала, что это должен сделать мужчина, я же боялся вспугнуть такое тихое счастье вдвоем, а потому не решался на раз- говоры – я был готов молчать хоть всю ночь, но подле неё, этой светлой жен- щины, одухотворенной добротой.
А тишина, пропахшая запахом от станков, полиэтилена и от картошки, с бульканьем варившейся на огне, становилась всё тягостей и тягостней, но, к счастью, вдруг в это время с улицы послышался смех и женский писк, а затем и рваная мелодия гармоники.
- Это они,- сказала Лена, довольная возможностью хоть как-то возобно- вить разговор, который обоим нам был так необходим.- Это ряженые идут.
Я тут же откликнулся:
- Давайте поглядим на них!
Лена взяла меня за кисть правой руки и повела быстрым шагом в комна- тушку, в которой была постелена постель для меня у самого окна.
Это была боковая комната.
Сейчас, прямо чуть ли не под нами, двигалась большая группа ряжен- ных, одетых в вывернутые овчинки и шубейки, с красными ленточками и по- брякушками на шее и голове.
Став на постель коленями и, прильнув к стеклу, Лена, не выпуская моей руки, наблюдала за ряжеными, то козлом, приплясывавшими мимо нас, то вскрикивавшими частушечными скороговорками, и кивала мне взглядом посмотреть деревенское действо.
- Надо позвать Рустама, ему будет интересно. Пойду, разбужу, спить, наверное, в общей спальне.
- Его нет,- сказал я и рассказал по секрету,- только утром придет.
Кто-то с улицы из ряженых полоснул желтым светом из фонарика по стеклу нашего окна, мы ничком упали на постель, чтобы не привлекать к себе внимания, а за окном, лучше сказать под окном, тут же раздался женский звонкий голосок и выстрелил в воздух, угрожая Петьке расправой.
Причешу свою лохматку,
Выйду с Петькой погулять...
Уцепившись крепкой хваткой,
Буду х... погонять...
- Пожалуйста,- шепотом выдохнула Лена, закрывая своими теплыми и влажными ладонями мне уши.- Пожалуйста (она перешла на «ты»), не слу- шай их... Как это пошло! Боже, мой!
- Не буду,- сказал я,- если...
- Если, что?
Я порывисто обхватил её и жадно поцеловал в губы, желая довести по- целуй до озноба, но она выскользнула из-под меня и убежала, а через нес- колько секунд весело позвала:
- Иди, картошка сварилась...
Я нехотя встал, подошел к раскаленной, как и я, буржуйке, почти счаст- ливый безмерно и настолько же несчастный одновременно, подсел к двум табуретам, на которых был собран царский ужиточек на двоих – два ломтя черного хлеба, картошка в мундире и пряного посола крупная килька.
Лена очистила горячую картошку сноровисто и положила мне на тарел- ку, не поднимая головы и снизу, исподлобья проронила:
- Останусь, чтоб утром...- Выдержала паузу.- Вот только бы с Рустамом
ничего не приключилось. Он парнишка хороший, но нашей жизни не пони- мает... Могут над ним покуражиться, а в кураже, порезать...
Лена говоря о Рустаме, думала и о себе, о том, как с матерью опять не поладили, стараясь всё это сдержать в себе, но, встретив с моей стороны должное внимание к себе, скупо проронила:
- Мама, конечно права. Не надо было мне цех на себя взваливать... Но у нас заработать невозможно... Деньги испокон веку делали... Рискнула на се- бя всё повесить. Хочу уехать туда, где тепло не два месяца, где люди, широ- ко и открыто друг другу глядят в глаза. Заберу Настю... Арчил обещал устро- ить меня... Я к нему ездила, с Нателлой, его дочерью, мы педагогический имени Крупской в Москве закончили, дружим, она сейчас гостит в Москве... И отец там с ней. Ему пятьдесят четыре года, но на завалинке не сидит. Я ему поверила: а вдруг!
Сочетание кильки и горячей картошки в канун пасхи, и этот разговор Лены, которая старалась вычленить главное из своей озабоченности, было тем доверительным моментом, который выпадает у людей не так уж и часто.
И я, причастный ко всему этому редкому, решил внести в настроение свою лепту,- стал читать Лене свои стихи.
Так случается, наверно, когда человек хочет понравиться другому чело- веку (в этом есть, конечно, некая корысть, так уж устроен человек), тогда я, не стыдясь своих чувств, распахнул душу навстречу.
- Догадалась с самого начала,- сказала Лена, что ты не тот, кто просто кочует по земле. И глаза у тебя безрадостные, грустные. Постижение не де- лает человека счастливым. Почитай ещё хоть одну строфу.
- Ладно, только одну, но с условием...
- Я согласна, принимаю твои условия...
Ни камина, ни печи...
Но где друзья? А где же ты?
Брякают в руке ключи
От бесконечной пустоты...
Лена посмотрела мне в глаза долгим взглядом, потом, отведя его в сторону, проронила:
- Это и обо мне...
Трапеза, подле пролетарской буржуйки, раскалившейся докрасна, была завершена. Я встал и открыл дверь в «свою» комнату, чтобы прогреть её пока мы будем сумерничать, уже подальше от огня; нашел в комнате свой тощий рюкзак и вынул из него фляжку с коньяком и положил на постель – таких фляжек было четыре. В каждой, четверть от литра. Пил из неё по глоточку во время кашля или легкой простуды. Сейчас ни кашля, ни простуды не было, но, прибегая к мужской уловке, приготовил сей напиток заблаговременно, надеясь, что он пригодиться.
Под окном послышались осторожные шаги, потом кто-то полоснул све- том из фонарика по стеклу, и я осторожно выбравшись из комнаты, занял свое место, наблюдая за тем, как Лена заваривает чай в банке из-под майо- неза.
- Темно,- сказала она, оборачиваясь ко мне,- хотя ещё только восьмой час. Ты, наверно, уже устал... Попьем чай, пока будет греться вода и ноги помыем, как у нас говорят, и...- Она снова взглянула на меня. Но выраженья её глаз я не уловил в полумраке комнаты, но какое-то обещание в голосе от произнесенного «и», уловил, хотя отнес это к природе излишней мужской самоуверенности...
Мне было свойственно обольщаться на свой счет, а потом страдать из-за неправильной оценки ситуации.
Сейчас я был слишком заинтригован Леной и, признаться, не хотел разо- чаровываться в ней, как это было со мной не раз раньше..
Пили чай с сахаром вприкуску из майонезных банок и все чаще и чаще взглядывали друг на друга в попытке завязать более свободный разговор на тонах лирического шепота, основанного и обусловленного отсутствием света в комнате, но не решались начать такой разговор, и вдруг меня осенило:
- Такое впечатление,- сказал я,- будто мы с тобой уже вечность знакомы,
вечность так сумерничаем в темной комнате вдвоем...- Банальнее ничего, конечно, нельзя было придумать, но в это я сам поверил и, поставив свою банку на табурет, потянулся к Лениной руке и получил благословение – она отдала мне свою маленькую девичью руку. Я перевернул её и поцеловал в ладонь.- Мне с тобой очень хорошо.
Лена погладила меня другой рукой по голове и то же самое сказала, но немного иначе – сказала, что ей легко дышать и что вечер сказочный, особе- нно тем, что всё так устроилось само собой, что мы остались наедине:
- Странно, не правда ли? Бывает же так... Что-то мистическое есть в на- шей встрече... Мне такое в голову никогда не приходило, что здесь, в Чаада- вке, я встречусь с таким близким по духу человеком, что... Нет-нет, в этом есть что-то нереальное – но что?
Я, не найдя другого объяснения нашим чувствам и мистике, которая иногда вмешивалась в мою жизнь, медленно встал (с годами я стал заме- чать, то, что мы называем мистикой, является воля некоего разума), мед- ленно поднял Лену и, взяв её за руки по-пионерски, повел в «свою» комнату, веря своей судьбе.
Всё могло мгновенно разрушиться, скажи только три слова: «Куда меня ведешь?» Но Лена мне три этих очень болезненных для моего честолюбия слова не сказала, не желая со мной притворяться, только касаясь бедром, спросила:
- А что мы там будем делать?
На заре моей юности был у меня один очень курьезный случай, который до сих пор вгоняет меня в краску.
Провожая ночью девушку, которая откровенно меня любила и готова была совершить глупость ради этой любви, страстно целуясь со мной (мне казалось, что это приглашение на юношескую глупость), жестоко расстреляла меня неожиданным выстрелом: «Сейчас же застегни ширинку!»
Разумеется, я не желал себе и сегодня новой расстрельной очереди...
- Там мы будем понемножечку спаивать друг дружку, ты согласна на
такую авантюру?
- Вся совместность мужчины и женщины, даже случайная, с чаем или коньяком, есть авантюра.- Ответила Лена.- Это для нас, несчастных русских женщин, есть недолгое счастье, счастье до следующей авантюры. А там, как поется в песне, как получится...- Она прижалась ко мне плечом и почему-то шепотом добавила:- Потом я скажу тебе, что о себе я думаю...
- Нет, сейчас,- сказал я, осторожно приобнимая её за талию.- Поскольку это вечер, я хотел сказать, ночь, но это не от меня зависит, будет последняя наша случайная авантюра с коньяком. Завтра после разгрузки машины, я уе- ду в свое последующее одиночество.
- Нет, ты так со мной не поступишь. Я хочу на пасху побыть с тобой здесь, мне очень многое надо тебе сказать, раз наши пути пересеклись здесь. Это ведь не случайно, не для меня, ни для тебя. Пожалуйста, не угрожай мне ра- сставаньем. Мы всё равно расстанемся.
Мне и до этого вечера в канун пасхи, многое и разное приходилось слы- шать из уст женщин, даже трагическое: «Я этого не переживу...» Много ум- ных рассуждений, обещаний и всего остального, но такого разговора, как с Леной никогда не было.
Она не играла жертву, вообще, не играла, что удивительно для женщи- ны, а просто жила с тем, что было в ней глубоко. И этим свое проживание в себе и мысли излагала очень образно, с подбором точных слов, объясняя исчерпывающе ситуации и явления, пусть с субъективной (как могло быть иначе?), но полной характеристикой.
Я был так очарован всем этим, что завтра же хотел покинуть Чаадаевку, чтобы вновь не огорчиться очередным разочарованием, чему способство- вало в большей степени физическая близость, открывавшая мне уже через час всю пошлость моего выворачивания себя наружу ради обычной случки кобеля и суки.
Вожделение, точнее сказать, похоть, доводившая меня до жесткого
телесного возбуждения, всегда унижала мое достоинство тем, что я вновь,
как подневольный раб, оказываюсь у него, возбуждения, в плену.
И такое мое отрезвление после содеянной в очередной раз случки, приводило меня к мингрельскому раскаянью, позднему и насмешливому о том, что, если бы не тупая «головка», голова бы курчавая, не ведала бы та- кого унизительного стыда и угрызения совести...
Мы с Леной сели на кровать, но прежде чем опуститься на постель, я обнял её и она, конечно же, почувствовала это жесткое телесное возбужде- ние (стыдное алкание плоти) и, как мне показалось, посочувствовала нам обоим, жесткому возбуждению и мне.
- Так, где же то, чем мы будем спаивать друг дружку?
Я облегченно выдохнул, раскрутил головку фляжки и протянул Лене:
- Ты – меня! А потом – я тебя!
Лена улыбнулась моим словам, вылетевшим опрометчиво, и я очень пожалел, что получилось почти по Фрейду.
Сидели долго, отпивая по глоточку из фляги живительную влагу, но, не переходя за грань невинного флирта, пока Лена вдруг не встала:
- А теперь я помыю ноги своему господину.- Лена резко поднялась с постели и вскоре вернулась с тазом, таз поставила передо мной, расшну- ровала мои полуботинки, стащила провонявшие носки, не позволяя мне вмешиваться в процесс, стала мыть ноги от голени к ступням неторопливым движением рук.
- Лена, пожалуйста,- прошептал я,- я сам...- И попытался её поцеловать, но она уклонилась:
- Потом я тебе расскажу, что я испытывала, когда мне в Батуми два бли- знеца на дню два раза мыли мне ноги.- Простирну носки, а ты погрей пос- тель, она холодная, женщина боится холодной постели.
Впотьмах я быстро разделся и сунулся в постель, которая действительно оказалась холоднее любой стужи. Свернулся калачиком и стал ждать Лену, вынесшую воду, а когда она вернулась, с нетерпеньем ждал, когда она ста- нет раздеваться, мелькая в темной комнатушке белизной вожделенного
тела.
Для меня сам это процесс был завораживающим действом, особенно тем, как женщина, подавляя в себе клокочущую страсть, с холодной рассуди- тельностью, раз за разом, снимает с себя множество разных вещичек из оде- жды, оставляя для партнера лишь тот максимум, снимать который считался прерогативой мужчины.
Разложив всё аккуратно на стуле, села на кровать спиной ко мне пре- доставляя и мне насладиться своим участием в раздевании.
- А сейчас расстегни крючки... А потом всё лишнее... Я хочу с тобой го- ворить долго, хочу рассказать о том, о чем пока никому не рассказывала. Знаю, что это будет выглядеть глупо, но хочу. О, боже, какая холодная пос- тель, и какой ты упругий! Обними крепко, но не обрывай мою исповедь на- полуслове, коль начала.
- Кто же был тот извозчик,- спросил я, сдерживая себя от искушения плотью...- Мне, показалось, что между вами что-то произошло такое, что никак не может вас с этим смирить. Так, что же?
- Нет-нет, только не теперь, всё это потом. Обними меня покрепче,- дыша горячо мне в грудь, прошептала Лена.- И не оставляй меня одну, возьми с собой, всё брошу, пойду с тобой скитаться, чтобы постижением жизни приумножить скорбь.
Рука, до сей поры, крепко связанная мной волей рассудка, тут же невольно скользнула вниз и, пройдя мизинцем под заветную резинку на узенькой талии, стащила за колена, за последний оплот цитадели, мешавший нам полновластно обладать друг другом.
Лена машинально обхватила мою спину ладонями и, ныряя лицом мне в грудь, стала вслушиваться в тишину ночной комнаты, принимая на себя всю тяжесть моих скитальческих дней с распевом кроватных пружинок, набиравших акробатическую амплитуду. Но, недолго там пребывая, высунула его из-под меня и, поискав губами губы, зачмокала по-детски сладко.
