Павочка, как и все коренные одесситы, говорил сочным и объемным, не похожим ни на один другой русский, языком, впрочем, так же не похожим, как не похожи на русский одесский все прочие акценты, диалекты и разновидности той невероятно-разнообразной русскоязычной смеси пользуя которую общается наш народ, населяющий необозримые пространства от Бреста до Сахалина. Печатное слово не в состоянии отобразить эту сочность и объемность, и, кстати, вовсе не потому, что одесситами используются слова и выражения непечатные, напротив, в этом городе вообще мало применяется традиционный русский мат, в отличие например от остальной России, где печатное русское слово как раз используется редко и неумело. В Одессе, выражаться нецензурно всегда считалось дурным тоном, проявлением собственной вербальной неполноценности, самое крепкое ругательство, которое я например слышал от моего деда, было «чертова кукла», и «коммунисты-дристы-дристы», и произнести он их мог только в страшном раздражении.
Если использовать метод транскрипции, то слова Павочки звучали бы примерно так:
-А ты знаышъ щё такоэ щясте ?
Нет, всё равно не то. Бессмысленное это занятие - пытаться письменно отобразить одесскую речь.
Теплый и нежный южный вечер. Мы сидим за большим столом, на открытой веранде дачи, которую еще в тридцатых годах построил мой дед, известный тогда на всю страну черноморский капитан. Дом стоит в глубине сада и окружен со всех сторон экзотическими для меня абрикосовыми, черешневыми и персиковыми деревьями. В проемах открытой террасы, лианами, свисают переплетающиеся словно гигантские косы виноградные лозы с крупными, матово-фиолетовыми гроздьями, а вечерний воздух густо пропитан пряной смесью южных ароматов: созревающих фруктов, жарящейся на постном масле рыбы, цветущей мяты и уборной.
Павочка был братом моего отца и внешне очень на него похожим. Крупный, грузный, с тяжелой походкой, крепкими большими руками, лысоватый. За столом он сидел основательно, крепко опершись широко расставленными локтями и нагнув голову, получалось, что он смотрел на собеседника как бы исподлобья. Глаза у него были изумительно голубого цвета. Стол был накрыт по одесски щедро. Посередине стояла, огромных размеров, глиняная миска с салатом из свежих пахучих помидор и огурцов, по тарелкам разлит темно-красный, наваристый борщ с нашлепками густой жирной сметаны, на продолговатом блюде кусками навалены только что пожаренные свежевыловленные камбала и бычки, скумбрия и ставрида, рядом, в сковороде, традиционная, одесская яичница из двадцати яиц с кусками обжаренного сала, а вокруг, на многочисленных блюдечках и тарелочках, играющие яркими цветами и запахами, жаренные , фаршированные, тушеные, печеные кабачки, помидоры, баклажаны, перцы и голубцы. У края стола возвышалась плетеная корзина с только что сорванными абрикосами и сливами, а отдельно, в коробке из под торта, горой насыпана вымытая, с каплями воды, крупная белая и красная черешня. По стаканам разлито сделанное бабушкой, янтарного цвета сухое вино, а специально для Павочки, вино он пил каждый день вместо воды и за общезастольный напиток никогда не признавал, бутылка водки и бутылка коньяка. Пил он по своему, «по морскоуму», то есть наливал половину граненого стакана или водки или коньяка, добавлял до верха, по настроению, опять же или коньяка или водки, и страшно морщась, залпом выпивал. Мальчишкой, я как то отвлек его внимание вопросами и незаметно наполнил его стакан чаем. Помню как страшно меня удивило и развеселило, когда он как обычно, залпом, выпив стакан, так же страшно поморщился. Он тогда обиделся и долго потом со мной не разговаривал.
Как и все мои одесские родственники мужского пола, равно как и все их предки, Павочка был моряком. Каждое лето родители отправляли меня в Одессу на каникулы, на дачу, и в отличии от моих московских сверстников, я с детских лет знал не только то, что моряки делятся на судоводителей и судомехаников, а и то , что все мужчины, которые моряками не являются, вроде бы даже как и не совсем мужчины. В глубине души я конечно чувствовал, что подобное утверждение есть крайность, но что то, наверняка кровь предков, в подобной категоричности завораживало и восхищало. Слушая разговоры и рассказы взрослых, я не мог не представлять себя участником всех историй и приключений, и как следствие, никаких романтических иллюзий относительно морской жизни не имел. Не имел потому, что рассказывали взрослые не для меня, а при мне. Разве есть какая либо романтика в том, как китобойное судно, обледеневая в Антарктике, переворачивается под тоннами облепившего его льда, а команда, даже понимая что обречена, борется, скалывая лёд до последней минуты и гибнет, кто в ледяной воде сразу, а кто через несколько часов или дней под днищем перевернутого судна. Папа одного из моих многочисленных одесских племянников не вернулся из плавания, погиб, исчез в море, а его маленький сын когда вырос, стал моряком, капитаном. Эти зловещие игры с судьбой, эти таинственные переплетения морских судеб, для меня, для сухопутного человека, всегда были таинственно пугающими и непонятными до жути.
Павочка был судомехаником. С китобойной флотилией «Слава», он сделал двадцать рейсов в Антарктику, подряд, без перерыва. Каждый рейс длился около года. Китобойное судно без захода в порт работало на промысле несколько месяцев. Гарпунной пушкой убивали китов, подтаскивали их к своей базе, к огромной и неповоротливой «Славе», там китов поднимали на борт и разделывали на части. Это опасная, грязная и изнурительная работа, питьевая вода из опреснителя, еда - консервы и концентраты. Когда «Слава» возвращалась домой в Одессу, об этом знал весь город, встречали толпами родных и знакомых, оркестрами, цветами и митингами. Это была общая радость и общая гордость.
После рейса Павочка бывал сказочно богат, ведь если даже сто двадцать рублей зарплаты помножить на десять, двенадцать месяцев, то получится целая тысяча с лишним, да еще заходы в иностранные порты, вещи на продажу. Свой отпуск он всегда проводил на даче, в шезлонге, полулежа, принимал гостей. Павочка был добрый, совсем не жадный и все его любили. Приходили бесчисленные родственники, ближние и дальние, друзья, знакомые хорошие и шапочные, знакомые знакомых и друзей, милиционеры и дачные сторожа, местные пьяницы и просто соседи. Он всех угощал и всем наливал, стол не убирался никогда, его жена только меняла тарелки и доставляла бутылки и закуски для новых гостей. В те времена у него была своя, собственная дача и нежно-зеленого цвета новенькая «Победа», купленные на скопленные им самим и утаённые от семьи деньги. Это были объекты его особенной, собственной гордости. Его и дедова дачи стояли рядом и когда я приезжал, то сразу же убегал к нему. Мне было с ним интересно.
На мое десятилетие он подарил мне вырванный и отшлифованный им самим зуб кашалота. Толстый, белый, блестящий, величиной с руку и слегка приванивающий тухлой воблой, зуб потрясал. Помимо чисто эстетической ценности, области его практического применения были безграничны. Можно было бегать по саду и размахивать им как мечом, можно было наливать внутрь воду или приставив его к своей собственной челюсти представлять себя кашалотом, им можно было рыхлить землю, кидать в дерево, колоть грецкие орехи или абрикосовые косточки, можно было просто обвязав его веревочкой носить на поясе. Никогда больше, за всю свою последующую жизнь, ни от кого, не получал я более ценимого мной подарка.
Общаться с Павочкой было всегда интересно, то о чем раньше я и не задумывался, с его легкой руки становилось предметом моих размышлений и переживаний. Темы могли быть самые разные. Так он преподал мне первые уроки интернациональной дружбы. Он усаживал меня рядом с собой, на маленькую табуреточку, отрезал здоровенный ломоть необычного, вкусного белого хлеба, накладывал сверху кусок изумительно таявшей во рту, специального посола скумбрии, протягивал и спрашивал:
-Ну щё, как там в Москве кацыапы пожьивают? Не льюбют хохлоу?
Я обычно терялся и не знал что отвечать, так как справедливо считая Одессу, место своего появления на свет, родным городом, а себя хоть и не полностью, но все же одесситом, оказывается все же имел несчастье быть этим самым кацапом, то есть русским, проживающим в России. Сам Павочка, как мой ближайший родственник, естественно тоже был русским, но родившись и живя в Одессе, относился к украинцам, то есть к хохлам, так же презрительно как и к кацапам, москалям или нет, пожалуй москалей, по степени неполноценности, он ставил на второе место, на первом у него были всё таки хохлы с их, как он презрительно определял, «телячьим» языком. Как потом выяснилось, это были старые счеты. По рассказам бабушки, в школе у Павочки не заладились отношения с украинским языком, он всегда имел по нему неуд, был даже вынужден сменить из за этого школу, но и это не помогло. Естественно бабушка ходила к учителям просить за него, в конце концов ему поставили тройку, но ни читать, ни писать по украински Павочка так и не выучился. Кстати меня всегда умиляла та особенная трепетная нежность характерная для славянских народов в отношениях друг к другу. Я конечно имею в виду не ту реально существующую, почти мистическую тягу сербов или болгар к русским и ко всему русскому, а ту, поколениями культивируемую прохладу и дистанциированность от русских со стороны поляков или особенную нелюбовь киевлян, жителей «матери городов русских», к Москве, которую как они вполне искренне полагают, основал украинский князь Юрий Долгорукий. Вообще то самое для меня удивительное и поразительное в славянской истории то, что за две с лишним тысячи лет, некогда единое славянское тело оказавшись расчлененным и раздробленным, по прежнему компактно населяет те же пространства что и тысячелетия назад, а язык славянский как средство общения так же не перестал существовать и несмотря на видимые внешние различия по прежнему является общим.
-Ну щё ваша Москва. Щёб б не мы, шоб б вы там жрали? Ну усё отбирают москали.
Идея впитанная мною с раннего детства. Украина, Одесса, кормили нас хлебом и салом, маслом, мясом и сахаром. Представляя себе горы всей этой еды подготовленной к отправке в Москву, мне было очень стыдно, я страдал и испытывал жгучий комплекс вины. Провожая меня из Москвы, мама всегда передавала для наших одесских родственников продукты. В коробки укладывалось обложенное льдом замороженное мясо, копченые колбасы, сливочное масло и тушенка. Все это с трудом доставалось и приготавливалось заранее, по случаю, собиралось в холодильнике из разных заказов и ветеранских пайков. Доставляя все это добро в Одессу я ощущал себя если не благодетелем, то по крайней мере претворителем в жизнь бессмертной идеи социальной справедливости, а как же иначе, ведь я фактически возвращал отобранное. Обкрадываемая Москвой Украина являлась для меня категорией над пониманием, над формальной логикой, скорее категорией из области мистической нежели проблемой элементарно бытовой и уж конечно мне и в голову не приходила мысль об искусственности данного построения. Я ведь никогда и не пытался сравнивать сказочное изобилие знаменитого одесского привоза с трепетной среднерусской нищетой нашего кунцевского рынка или наличие трех-четырех видов колбас и сыров в одесском гастрономе с грудой костей в мясном отделе нашего продуктового в Филях и с московскими очередями за мукой.
Ни копить, ни тратить Павочка не умел. Подвиг с дачей и с «Победой» так и остался в его жизни не повторенным. Заработанных за рейс денег и привезенных на продажу вещей, едва хватало до конца отпуска. Гости больше не приходили, жена становилась хмурой, начинала ворчать, жизнь становилась невыносимой, так что в следующий, новый рейс, Павочка всегда уходил с радостью и облегчением.
Когда через много лет, его дочка разбирала и выбрасывала оставшиеся после Павочки вещи, я подобрал коробку с его старыми фотографиями. Ворох измятых, надорванных картинок, сделанных в разных уголках света с Павочкиными пояснениями на обороте. Пальмы, айсберги, киты, корабли, он в тропиках, в ревущих широтах, в заливах и бухтах. Неизвестные, сказочно далекие и манящие названия, остров Южная Георгия - «Мы там стояли, меняли винт», бухта Строменс - «Морские слоны, мы их палкой дразним, а они рычат, не злобно». Самым часто встречающимся его комментарием было филосовско-меланхолическое: - «Вот стою здесь и думаю, ну какой хрен меня сюда занёс ?»
Где ему было лучше на берегу или в море, кто знает ?
Тогда за столом он так и не сказал мне что такое счастье. Не успел, отвлекся, скорее всего хотел рассказать что ни будь из морской жизни, да и думаю я, вряд ли он имел ответ.
Когда Павочка состарился и не мог больше ходить в рейсы, он продал свою дачу и «Победу», а денег, как всегда, хватило ненадолго. Потом он работал вахтером, сантехником, дворником, а последние годы сторожем на причале, где его приютил кто-то из старых морских товарищей.
Со времени нашей последней встречи прошло уже много лет.
Все теперь изменилось. Украина, став самостоятельной и зарубежной, всё так же вывозит в Россию мясо, сахар и масло и хотя делает это уже по собственной воле, по-прежнему во всех своих бедах винит москалей, в одесский порт не приходит больше из рейсов «Слава», она и ее китобойные суда, как и все прочие одесские корабли, по слухам, украдены и проданы местными начальниками за границу, дедову дачу теперь окружают трёх-четырёх этажные, с подземными гаражами, особняки «новых украинцев», но я больше не бываю там и больше не испытываю никакого комплекса вины. Совсем.
