Старик любил в немом одиночестве разглядывать портал собора. Казалось, он изучил гигантское здание до самого мельчайшего кирпичика, до самой неприметной выщерблины в кладке. Но странно, ему случалось в отчаянье складывать руки, когда пытался представить костел в целом, в полной его архитектурной композиции. В усилии памяти собор представал огромной рыжей скалой, нагромождением камня выложенного вверх. Порой все же вырисовывались отдельные детали, близкие к оригиналу, но они не имели законченной связи меж себя, были оторваны от своей основы – единого комплекса храма. Так что представить в воображении собор четкой детализированной фотографией было старику не под силу.
Весьма редко, но старику снился костел, и вот тогда, во сне, он являлся идеальным оттиском с реально существующего. Но помимо его, снились другие – разные по своей стати и форме костелы и церкви. Но в грезах они как бы перенаряжались, сбрасывали маскарадные балахоны и становились все тем же храмом. Быть может, другим по внешней сути, но это был он – костел, старый красный собор, построенный триста лет назад.
Старик любил прогуливаться по вечерам. Маршрут его был неизменен: и зимой , и летом он шел до сосновой рощицы, дышал настоянным скипидаром воздухом, любуясь стройными, как свечки, соснами. Так от нечего делать забредал на церковную территорию: передохнуть, посидеть на лавочке. Частенько доводилось наблюдать культовые процессии, выстраивавшиеся на главной аллее. Как в довоенном немом кино, перед ним на маленьком клочке асфальта чередовались жизнь и смерть, обязательность радости и неизбежность утрат. Рассматривая со стороны чужие переживания, старик неизбежно задумывался о своем жизненном пути. Перебирал, словно замусоленные игральные карты, разные дни в огромной колоде собственной жизни.
Много чего передумал старик, сидя на церковной лавочке, она стала его безмолвной наперсницей, старик даже ревновал ее, находя иногда кем-то занятой. Старик сердился на невольных «захватчиков» его скамьи, он был уверен, что эти люди могли бы сыскать себе иное место, да и вообще – они бездельники, по праздной приходи захватившие не принадлежащее им.
В таких неувязках, старик недовольно обходил костел, угнетаемый мыслью: «Коль «те» не уйдут, ему останется возвратиться домой, раньше срока. Не будешь же выстаивать над чьей-то душой?" Старик не любил прохлаждаться на улице, если не предвиделось неотложных дел, он прямиком направлялся домой.
В сам собор старик почти не заходил, там мало, что изменилось за те десятилетия, что он жил в этом городе. В молодые годы, когда жжет любопытство и будоражит всяческая «экзотика» - было время постижений, и его влекло в собор. Теперь он растерял былую любознательность, многое стало ему неинтересным.
Давным-давно, когда старик толком и не помнил себя, его окрестили православным обрядом. Сам факт собственного православия был для него очень важен и неотделим от его Эго. Конфессиональная принадлежность плотно срасталась с его русскими корнями. Ему становилось теплее от мысли, что он, как и подобает истинно русскому – православный, что это не столь религиозная характеристика, а большее, основной видовой признак русской души. Православие пребывает с ним всю сознательную жизнь, оно срослось зрительным образом с заброшенными погостами с истлевшими крестами, закопченными иконами в красном углу избы, лаковыми маковками резных церквушек – оно словно кокон: в сердцевине изначальная суть, а уж намотано-то не перечислишь. Все тут: и национальные особенности, и черты, и национальные приметы с языческим суеверием. И рефреном звучит – русские православные.
Потому старик, бывая в костеле в часы литургии, наблюдая молящихся литовцев и поляков, твердо знал себя русским. Он при всем свеем богословском невежестве, явственно ощущал себе представителем другой, мощной ветви христианства, своего посконно-исконного византийского духа, и это давало ему повод со снисходительностью смотреть на коленопреклоненных латинцев. Нет, он не считал их инородцами, в его взглядах не было ни грамм национализма, но он все равно ощущал собственное превосходство. И это чувство наполняло все его существо гордостью за русский народ, а значит и за себя.
При развитом с годами равнодушием к происходившему внутри собора, старик любил надменный, скалообразный силуэт он любовался им подобно явлению природы, хотя чтил, как творение рук человека, а вовсе не как обиталище католического бога. Находясь возле собора, старик ощущал токи человечества. Он осознавал себя причастным: и ко дню сегодняшнему, и к прежним эпохам, и к будущему.
Старик никогда специально не задумывался над тем, что его влечет в тихий соборный сквер. Ему было там хорошо, там он был удовлетворен самим собой. Подобно какому-то условному рефлексу его по вечерам тянуло сюда, и редкий день он пропустил…
Старик сложил отволгшую газету, сунул ее в карман пальто. Сумрак густел. На вершине колокольни зажглись яркие бордовые огоньки. «Зачем они? – подумал старик. - Ведь самолеты над городом не летают? Скорее всего, это своеобразные маяки в ночи, предупреждающие летчика далеко в вышине, что «Нил еще на подступах, под крылом раскинулась Сахара, а не гибельная аравийская пустыня…» Старик боготворил Экзюпери.
Он запахнул полу пальто (сырости прокралась внутрь, уже начинала щекотать горло). Хорошо, что он надел калоши, в такую слякоть не мудрено промочить ноги. Старик зашмыгал к выходу.
Он слегка брюзжал: «Чего это меня сегодня потянуло на прогулку? Сидел бы уж лучше дома. Растопил бы печку, пожарил бы ломтики картофеля, потом, что-нибудь почитал бы. Хотя, по правде – надоело читать. Читать хорошо, когда все еще впереди, когда прочитанное, соизмеряется с самим собой, и случается, невольно осознаешь, что написано как бы и про тебя. Да молодым книги помогают понять, как, в сущности, они еще молоды, можно еще многое переиначить в жизни, а то и начать заново неверно начатую жизнь.
А ведь сколько раз я пытался начать жить по-новому. День, два и опять сворачивал на старую, проторенную колею. Судьба!? Конечно судьба, что бы там не писали в ученых статейках. Все заранее предопределено. Как не понять, что раз данное уже не изменить, как не исхитряйся, не бейся как рыба об лед.
Интересно когда я понял, что уже ничего не могу изменить. В тридцать? Наверное, позже… Несомненно меня этим куском не обнесли.…Как сейчас испытываю то состояние - уже ничего не изменить. Да оно и сейчас это ощущение во мне, только обтерлось, устоялось, а столь же горькое если раскушать. Не дал господь удачи. Да брат, чего-то ты загрустил?
Да книги.… Если бы не было книг, наверное и незачем мне было бы тогда жить. Что я без книг? Старик – одной ногой в могиле. Книги дают мне радость сопереживания, уносят, куда и не мечталось, они единственные наполняют хоть каким-то смыслом мою жизнь. Как я люблю, придя в библиотеку, рыться в пыльных развалах, так бы весь день копался, искал бы ту единственную книгу – ту которую хотел, но не прочел. Да и есть ли такая книга? (Ищешь, ищешь, а возьмешь какое-нибудь чтиво, - не удобно полдня толкаться на глазах библиотекаря).
Да приятно, конечно, в библиотеке меня все знают, глядишь молоденькая девчонка, недавно на работе, а уже называет по имени-отчеству, уже не спрашивает номер моего формуляра, если большая очередь для меня делают исключение. я давно уже хожу в профсоюзную библиотеку, клиент со стажем…Впрочем говорю чушь, ведь речь идет не о парикмахерской, а о книгах….
Да, если и осталось что-то стоящее в жизни, так это то, когда идешь из библиотеки домой, еще не дошел, о уже предвкушаешь свое общение с книгой, как с молоденькой незнакомой девушкой в молодости. Просмотришь оглавление, прикинешь, стоит ли наперед читать предисловие, или немедля углубиться в сам текст литературного опуса.
Что-то последнее время уж слишком медленно я стал читать. Прочтешь строчку и задумаешься, прочтешь абзац и начинаешь рассуждать.… Да, мысли идут вовсе не о прочитанном, вернее сказать, сожалеешь о самом себе.
Приятно держать в руках еще незнакомую книгу, но выбранную на твой вкус – какое-то лихорадочно забубенное состояние, чем-то похожее на подготовку к предстоящей выпивке, также судорожно замирает сердце, предвкушая удовольствие.
А ведь правильно, старый ты хрен. Собрались ребята дерябнуть, послали за спиртным гонца. И вот все сидят, как на иголках и ты вместе со всеми.… Идет никчемный разговор о всякой ерунде, но помыслы всех устремлены к единой цели. Все делают равнодушный вид, никто не хочет выделиться, мол, мне не больше всех надо, но все понимают это притворство и не осуждают его.
Вот и гонец. У всех на лицах написан немой вопрос – «Принес?» То-то радости! Раньше было гораздо веселей, когда еще ходил на роботу. Глядишь, навертывался маленький праздник – и людям в радость и тебе хорошо.
Надо бы зайти к Михайлычу, проведать старика. Как он там «лучший друг» поживает? Старик за глаза именовал своего приятеля «лучший друг» или просто «лучший». Меж собой они общались только по имени-отчеству. Только при особом благожелательном расположении употребляюсь лишь одно отчество.
Василий Михайлович Востриков был давний сослуживец старика. Последние пятнадцать лет, до ухода обеих на пенсию, они работали в уютном коллективе машиносчетной станции большого завода. Василий Михайлович по должности числился инженером-проектировщиком. В его обязанности входило составление программ и сборка электрических цепей коммутационных досок для табулятора. Табулятор - это громоздкая счетная машина, размером с автомобиль, хотя по сути это просто гигантский арифмометр. Специального образования у Василия Михайловича не было, он, как любил сам прибедниться, - имел семь классов и восьмой коридор. Так что в основном коммутировал «доски» старик. Михайлыч же, конечно, за пятнадцать лет чему-то научился, не совсем же он был остолоп. Но главное - незнание техники, он компенсировал умением помогать отыскивать пропавшие «сальдо» и «бульдо», ибо еще раньше где-то подвизался толи счетоводом, толи бухгалтером.
У Василия Михайловича была, как считал старик, дурная привычка: с бухты-барахты, лезть в схемы коммутационных досок, переставлять шнуры по наитию – тем самым, запутывая программу самым нещадным образом. Табулятор начинал печать околесицу, спешили за стариком. Старик исправляя напутанное, при этом нещадно и обидно ругал Василия Михайловича, мол, лезет не в свои сани, - хотя то была прямая обязанность проектировщика. Михайлыч терпел подобные унижения, хотя, считался на работе почему-то старшими, молчал и делал вид, что вникает в подправляемую схему. Старик не возмущался, что Востриков главней, они, в общем-то, ладили по работе, главное потому, что были собутыльниками. Ко всему прочему, он и сам это не скрывал, у Михайлыча с пятидесяти лет не стояло, над этим не подшучивали, считалось так должно.
На машиносчетной станции, среди механиков большая текучка? лишь старик и Михайлыч были здесь всегда, должно со дня основании МСС. Вновь поступавшие на работу механики постоянно видя эти собутыльные отношения, воспринимали их как составную часть профессии, и рано или поздно неизбежно примыкали к кружку стариков.
В возлияниях тон задавала молодежь, ветераны же просто проявляли солидарность, молодежь заводила, стариканы не возражали. Поводов же к возлиянию было великое множество. Но у старичков был и свой особенный предлог: после баньки соблюсти суворовский закон – промыться изнутри. Что бы там не случилось – суворовский закон соблюдался свято.
Старики прекрасно изучили друг-друга знали все о каждом, поэтому, выпив, они часто повторялись, пересказывали одни и те же истории. Но дело не в том. Лучшей формы дружеского общения они не могли придумать, возможно, ее и нет вовсе.
И вот сегодня вечером, вспомнив о Михайлыче, для старика естественным было позаботиться о выпивке. «Время еще детское, - подумал он, - полвосьмого…» Старик принялся шарить по пальто, надеялся сыскать кошелек. Но портмоне не было, видимо оставил дома. Старик понурился.
Двадцать плюс пять и еще две – двадцать семь копеек: всего-то и наскреб он в своих карманах, разочарованно, он машинально опустил пальцы в передний кармашек пиджака. Какая-то крахмальная бумажка хрустнула в пальцах. Сердце екнуло. А вдруг трояк, а вдруг, и того хлеще, – пятерка, руки предательски задрожали. Осмотрев бумажку, старик в сердцах плюнул. Черте что? Лотерейный билет!? Да совершенно верно, сегодня утром он покупал провизию, и продавщица всучила ему лотерейку вместо сдачи.
Старик удрученно сообразил – попойка сорвалась. Кой он дойдет до своего дома, туда-сюда, время уже позднее. Эх, жизня бекова....
Окончательно стемнело. Старик ускорил шаг. Навстречу по завершении трудового дня спешил люди: сосредоточенные, усталые. Вдруг промелькнула стайка девчат и парней, верно из кино или только еще идут на танцы, - подумал старик.
Он полез в карман, и опять наткнулся на злосчастный лотерейный билет. Будь он неладен. Выбросить тридцать копеек на воздух, лучше бы взять пачку «Беломора».
Внезапно у старика засосало под ложечкой: «А почему собственно на воздух? А вот всем назло фортуна выберет его. Вдруг…» Старик представил себе, как по истечении месяца, он как бы невзначай зайдет на почту. Сядет за массивный круглый стол, протянет руку и возьмет газету с лотерейным тиражом. Он достанет этот надоедливый билет, разгладит, положит его на газету. Так номер? Его сухой указательный палец с желтым от никотина ногтем побежит по газетному столбцу сверху вниз. Так…, так… «Да разве здесь когда выиграешь?» - будет угнетать предательская мыслишка.
Ага! Сорок семь, пятьдесят два – совпало. Считай рубль уже в кармане.
Сердце судорожно застучало в груди: «А вдруг и серия сойдется?»
Резануло током!
«Не может быть, так и есть, - сошлось! Давай-ка по цифрам, по порядочку… Есть, есть, есть… Один к одному! - закружилась голова. – Выиграл! Выиграл!
!!! – передернуло как во кошмарном сне. – Не может быть, автомобиль ГАЗ-24 – «Волга»! Уж не сплю ли я. Нет. Скорей проверить еще раз. Ошибки нет. «Волга»! Спокойно, спокойно, не волноваться…
- Вам плохо? - участливо с милым акцентом спросила молодая женщина, заклеивающая конверт.
- Нет, нет, пройдет, пройдет (главное, что бы никто ни заметил). Спасибо, извините…
Где билет? А вот он в кулаке, я уже смял его. Скорее на улицу! Главное не тормошиться, пусть обдует свежим воздухом. Спокойно, спокойно, так и не долго сыграть в ящик. Итак, я выиграл «Волгу» или пятнадцать тысяч. Повезло раз в жизни. Да что я говорю. Мне действительно повезло, это счастье! А может это опечатка в газете? Надо зайти в другое почтовое отделение и перепроверить билет.
Вот старик уже в другом почтовом зале. Просит газету с таблицей. Он взял себя в руки: будет, что будет.
Все правильно, автомобиль Газ-24! Немыслимо! Невероятно! Пятнадцать тысяч, это же фантастические деньги!
Как же он поступит со столь гигантской для простого человека суммой денег? Самое соблазнительное, мечта всей его жизни – отправиться в дальнее путешествие. Не раз, особенно после просмотра по телевизору «Клуба кинопутешествий», им овладевало неистовое желание бросить все к чертовой матери: работу, дом, даже семью, и отправиться в странствия. Но он прекрасно осознавал, что это всего лишь дурацкие и наивные фантазии, кто он в этой жизни – раб, крепостной крестьянин, привязанный толстенными цепями к заводу, семье, дому, наконец, своему городу. Превратись в перекати поле, потеряв накопленные за жизнь связи, став бомжем - он быстро скопытится, попросту умрет или окажется за решеткой. Иного простому, даже непьющему русскому человеку в этой жизни не дано.
А вот теперь он сказочно богат! Главное что дают деньги, они раскрепощают человека, дают свободу, вожделенную свободу. Собственно теперь-то он и стал настоящим человеком, хозяином своей судьбы, властелином своих желаний.
Куда же он отправится, прежде всего? Разумеется, прежде всего, следует посетить старушку Европу. Его всегда вожделели ее красочные города со средневековой сердцевиной, стены замшелых замков, пышная старость роскошных дворцов и палаццо. Особенно его вдохновляли соборы – это средоточие средневековой ментальности и гениальности вместе взятых. Безусловно, он мечтал увидеть бесценные собрания знаменитых галерей и вернисажей. Просто невозможно вообразить, что он мог когда-то воплотить все эти мечты в жизнь.
Само собой понятно, что объехать всю Европу просто физически невозможно, да он и не собирался делать это, да на это дело и денег никаких не хватит.
Первым делом в старую добрую Германию, уж так ему всю жизнь хотелось, задрав голову обозреть шпили Кельнского собора. У Валерия Брюсова есть мистический роман «Огненный ангел» основное действие которого разворачивает в Кельне, главная героиня , которого Рената, одержима дьяволом, скитается по старому городу в поисках своего выдуманного возлюбленного. Впрочем, здесь не место пересказывать таинственную брюсовскую вещь. Потом можно завернуть в Мюнхен. Не ради боварского пива, а ради знаменитой пинакотеки и сказочных замков безумного короля.
Затем – Париж. Без Парижа никак нельзя, но этот город почему-то не будил его фантазий, он как бы отдавал дань его общепризнанной славе культурной столицы Европы. Конечно Лувр - Леонардо. Конечно остров Сите с собором, ну что еще - Сен-Шапель, Монмартр, Опера, как ни банально
звучит – башня Эйфеля. Конечно, он посетит парижские кладбища, некрополи русской эмиграции и первым из них Сент-Женевьев де Буа. Увидит последние пристанища Волконских, Воронцовых (по алфавиту), Гончаровых, Мусиных, Мещерских, Муравьевых,…Трубецких, Шуйских. Эти громкие фамилия навечно вросли в историю ушедшей, прошлой России, они прославили ее. Рядом с ними лежит великий печальник той России – Иван Алексеевич Бунин. Старик побывает на кладбище Батаньоль, где лежит другой русский атлант – Шаляпин.
После Парижа податься в Лондон, да что-то не лежит душа. Лучше Барселона - Гауди и непременно Сант-Яго-де-Компостела, это обязательно, обязательно нужно посетить собор Святого Якова.
А уж после Компостелы – волшебная Италия. Здесь он задержится надолго, а бог даст - навсегда. Нельзя прожить жизнь и не увидеть Флоренцию – гигантский купол «Марии в цветах» Филиппа Брунеллески, необъятного и затейливого Миланского собора, Римских древностей и «Святого Петра», а напротив замка «Святого ангела». Так это лишь оболочка, а внутри: Микельанжело, Леонардо, Джотто, Тициан – да не перечислить всех гениев эпохи кватроченто, возрождения.
Ну а напоследок – царица Адриатики – Венеция. Голуби на площади Святого Марка, великолепные палаццо на Грандканале, гондольеры, мосты, другие дивные чудеса и остров святого Николая, на котором его, старика, никогда не похоронят.
Тут до старика, наконец, дошло, что на подобный круиз пятнадцати тысяч никак не хватит, а уж чтобы увидеть остальной неохватный мир под распростертыми руками белоснежного Христи из Рио, об этом и мечтать не стоит. Остается только Венеция! Там бы и подохнуть. Пусть похоронят на кладбище для безродных, пусть.
Однако жалость над самим собой не долго довлела на старика. В нем вскоре проснулось чувство, родное только истинно русскому человеку (извечному рабу и крепостному) – совесть. Никак нельзя все деньги потратить на себя, ведь он ни какой-нибудь перекати-поле, чай у него есть сын, родная кровь. Правда старик не видел его уже года три, но сын пишет иногда, что скоро приедет в гости, к себе не зовет, потому что живет у черта на куличках. Сын – военный летчик, майор.
А что если сыну сделать роскошный подарок. Нет «Волгу» его парень и сам купит, если нужно, тем более «Жигуль» у него уже есть. А, что если я ему подарю мебельный гарнитур, стилизованный под старину. Он как-то слышал, что жена сына говорила, мол, это высший шик иметь подобную мебель. Это было бы здорово, но хватит ли денег? Наверное, хватит.
Однако какой-то червь взялся точить душу старику – подарок-то будет не сыну, а его жинке. А на хрен, мне на нее тратится, на вертижопку бестолковую. Это через нее сын не едет в гости, ей все курорты подавай.
Может просто отдать все деньги сыну – тому видней как потратиться. Но тот же червь опять заюжил – потратит, скорее всего, на свою женку разлюбезную, на разные там шубы норковые да сапоги с платформами.
Старика опять понесло. Лучше в Европу. Сын, слава богу, обеспечен – в подачках не нуждается, конечно, добрый подарок я ему прикуплю, не без того, но только подарок, а сам в Венецию.
А что нельзя? Я ведь кроме московских вокзалов да универмагов с промтоварными магазинами в столице ничегошеньки не видал. Старик лукавил, он хорошо знал Москву и ее достопримечательности. В свое время облазил все московские монастыри и погосты, а уж про музеи и говорить нечего. Правда в ресторациях разных и театрах модных не бывал, ну да бог с ними. Что до Ленинграда, то был там всего раз, три дня – ночевал в комнатах отдыха Московского вокзала, но что следовало видеть в северной столице – увидел.
Старик по натуре был скромный человек, ему не нужны были гостиничные люксы, рестораны и театральные премьеры. Он и сейчас не мог подумать, чтобы просто пожить на широкую ногу.
Куда их девать-то эти пятнадцать тысяч?
И тут старик, наконец, прозрел – денег-то нет. Всего и дел-то, что паршивый лотерейный билет, если повезет – выиграешь рубль, а так одна морока. Надо скорее домой, припозднился я что-то.
Он пытался думать об ином: о том же Михайлыче, о том, почему сын не пишет уже больше месяца, даже, смешно сказать, мелькали мысли о международном положении, как-то писали в газетах.
Но чертов билет не лез из головы.
Ну, пусть… «Волгу» выиграть бесполезно, это шанс из десяти миллионов. Ну, а вот скажем, - цветной телевизор, - выигрывают же люди? А, что если и мне повезет выиграть цветной телевизор? Как отоварить выигрыш: деньгами или самой вещью? Возьму лучше телевизор! Вот здорово! И клуб кинопутешествий с Сенкевичем цветной, и концерт пляски Советской армии тоже в красках, фильм там какой новый … Старик вполне определенно представлял преимущество цветного телевидения, так что в дополнительной агитации не нуждался». Как небо от земли», - говаривал он.
Да, тогда бы жизнь старика существенно переменилась бы. Приходишь домой, щелк – голубое небо, зеленые сады, красные яблоки, - вот оно действительно окно в мир. Он смекнул, что в его доме еще ни у кого нет цветного телевизора, у него он будет первым. Все соседи, как бы невзначай будут наведываться к старику, с детским желанием поглядеть в цветной телевизор. Старик не станет их неволить, смотрите вволю, сколько влезет.
Интересно, а как он скажет людям – откуда у него цветной телик: выиграл по лотерейному билету или купил на сбережения. Ну про сбережения глупо говорить, люди скажут, что старик совсем одурел, живет так себе, а покупает предмет роскоши. Сказать выиграл – заставят проставляться по серьезному, так, что и пенсии не хватит. Поить весь дом старику не хотелось, и вовсе не от жадности, а так ради принципа…
Тут старику подвернулась соблазнительная мыслишка. Он скажет всем, что телевизор подарил его сын – майор летчик. Якобы сынок балует старика. Ни кому не станет завистно, наоборот все скажут, мол, вот какой хороший у старика сын, надо же столько денег отвалил, не пожалел, лишь бы порадовать отца.
Старик уже заранее благодарил сына... Придумал даже за сына слова: «Сидишь ты отец дома, ни куда не ходишь, ничего не видишь – вот тебе цветной телевизор, смотри, не хочу! «Да сын у меня хороший, добрый, на новый год пятьдесят рублей прислал. На что мен деньги, ведь я пенсию получаю? Потратил бы лучше он на себя, сходил бы с женой в театр, ресторан, еще, куда…Я ему так и написал, - денег больше не вздумай присылать, ишь нашелся богатей какой. Мне всего хватает.
Жалко лишь, что сын служит далеко, не так часто доводится свидеться. Взять бы , да и съездить к нему….
Вот выиграть бы какой-нибудь баян рублей за двести. Накупил бы гостинцев, да и махнул бы в Сибирь, к сыну. Вот будет и ему и мне радости-то.
Старик начал представлять, как ему на шею бросятся сын, его жена Лена: молоденькая, и где это тот ее отыскал, она почти на десять лет моложе его, красивая, высокая. Жаль, пока не родили они ему внуку, а уж пора. Пора, сколько они живут-то? Да, уж, поди, лет пять, а то и шесть. Возможно это оттого, что по дальним гарнизонам мотаются, быт не устроен, где там с детьми-то? Однако, все же это не тот повод, надо их чуточку пожурить: «А то помру, а так дедом и не стану».
Надо обязательно съездить к сыну.
Сколько у меня в заначке денег? Рублей сто пятьдесят есть, думал справить, что по мелочам и даже малость еще подкопив послать подарок к тридцати восьмилетию сына. Нет! Самым лучшим подарком явится его приезд к сыну в гости, хорошо бы поспеть на самый его день рождения. Вот получу пенсию за декабрь - восемьдесят пять целковых, да и махну за Урал.
По дороге заеду в столицу, схожу в Пушкинский, в Третьяковку – давненько там не бывал. Дальше в поездке увижу новые места Заволжье, средний Урал, наконец, Сибирь. Что это за такая хваленая земля?
Но прежде всего следует завтра же списаться с сыном. Не то приеду, а он либо в командировке, либо на учениях, - вот будут дела.
Старик обрадовался, что он действительно может осуществить задуманное Это не сон, а явь, которую он может осуществить без особого труда и усилий. Сел и поехал, через неделю уже у сына. Эх ты, старик, старик! Европа, Америка, а про единственного сына напрочь забыл.
Старику стало тепло, он предвкушал будущую встречу, как они там сядут за стол с выпивкой, будут говорить о новых самолетах. Сын обязательно покажет ему недоступные простому смертному фотографии новых машин. Сам же старик, ведь не лыком же он шит, спросит, якобы , американские «F 15» или «F 17» каковы по сравнению с нашими «МИГ 23» и «СУ 17», мол, я кое что читал, то, да се… Старик непритязательно размечтался.
Предательская мысль опять коснулась лотерейного билета, но уже как-то вскользь, уже мало рассчитывая на чудеса. Спустилась совсем на прозу. Хорошо бы выиграть рублей…, ну так десять. Купить две водки, деньги то дармовые, да и завалиться со своей радостью к сослуживцу Василию Михайловичу. Вот бы он обрадовался нежданной встрече.
Выпили бы по маленькой – хорошо: бутылки еще целехоньки, пить можно еще долго. Поговорили бы за жизнь. Я непременно поведал бы о сыне-летчике, о его звании – майора, скоро еще звездочку дадут, а там, и до полковника недалеко, станет «папахой». (Старик очень уважал военное начальство в папахах). Знай, мол, Василь Михайлыч наших! Ну ,а что там у Михайлыча? Сын – парень неплохой, работает токарем на заводе, правда запивает, но не хулиган, просто парень, да и кто сейчас не пьет. Дочь работает продавщицей в хлебном магазине. Ну и что – много-то хлеба не наворуешь? Да.… А мой то – майор, летчик!
С такими согревающими душу мыслями старик, наконец, вошел в обшарпанный подъезд своего дома. Одиноко горевшая лампочка тускло освещала в желтых подтеках стены, особенно у потолка, ступени давно мраморной лестницы стерлись, местами были в выщерблинах. Старик вскарабкался на второй этаж.
В этом дореволюционном доме с коммунальными квартирами старик жил верно лет двадцать. Сюда он переехал с женой, она умерла пять лет назад. Старик тогда еще не вышел на пенсию, сын с ними давно не жил, так что хозяином двух комнатушек: залы и спальни и прихожей с керосинкой остался один старик. К нему, как к одинокому, не раз обращались докучливые женщины , предлагая обмен. Обмен , разумеется, в свою пользу, взамен суля одну комнату и денег в придачу .Да и не деньги-то вовсе - так рублей триста-четыреста, до полтысячи не доходило. Их занудные приставания старик даже до конца не выслушивал. Нет!
Да и как старик мог бросить эти две комнаты, где он прожил последние годы с женой. Последнее время они часто ругались, но старик все равно любил ее также крепко, как и в молодости. Когда она умерла, он очень сильно тосковал и думал, что вскоре уйдет вслед за ней. Но как-то сдюжил.
И еще как отдать квартиру? А вдруг приедут сын с женой, а может и с внуком, разве мыслимо всех разместить в одной комнатенке? Нет и нет!
Через затхлый коридор-тамбур, старик прошел к своей двери. Ему соседствовали две семьи: русская и еврейская.
У русских дети разъехались, и в трех смежных комнатах куковали муж с женой. Он давно на пенсии, она всю жизнь деловито пробыла домохозяйкой. Теперь муж болел, целыми днями безвылазно сидел дома. Домоправительница же постоянно или стирала, или варила, будучи при том вредной и раздражительной особой («скандалистка» - так звал ее старик). Ее мужика, вялого и флегматичного человечка старик вообще презирал за его бесполезность и невзрачность. Старик относился к ним, как к куркулям и старьевщикам. Это от их соседства коридорчик приобрел противный запах, словно там сушили портянки. Вот, и теперь, стоило старику появиться на пороге, «суседка» (так она себя называла) торчавшая на общей кухне, подозрительно оглядела и что-то змеино прошептала ему во след. Старик, если когда с ней и разговаривал, то лишь обороняясь от ее упреков по поводу порядка на кухне и туалете, и в прочих житейских мелочах… Что, впрочем, было не обоснованно, так как за старика (по пятерке в месяц) убиралась Роза – пятидесятилетняя еврейка из угловой комнаты.
Розаветта (так ее все называли) и в пятьдесят лет была красива той тяжелой, восточной красотой. Ее моложавое лицо всегда парадно, не буднично. Прельщали ее томные, черные, выпуклые глаза; тонкий, с еле заметной горбинкой нос; чувственные, сочные, ало накрашенные губы. Роза, правда, была излишне полна, но, принимая во внимание ее годы, полнота делала ее еще более привлекательной для мужчин. Раньше они ходили к ней. Но уже года два старик не замечал за женщиной этого греха. Причину того охлаждения старик не мог понять, но воспринимал сей факт с удовлетворением. Конечно, старик ревновал Розу к тем мужчинам, хотя, какое право он имел на эту ревность - никакого.
За те десять лет, что еврейка живет рядом, у них со стариком ничего не было. Хотя, еще раньше Розаветта шутливо пыталась приударить за стариком, но тогда еще не умерла жена, да и сам он считал себя не ветреником. В итоге, Роза восприняла праведность старика по-своему и прониклась к нему дочерним уважением. На самом-то деле, женские прелести еврейки отнюдь не оставляли старика равнодушным, было очень заманчиво поддаться на такую приманку, но старик упрямо подавлял в себе то искушение. К слову, убираясь на кухне, помимо ее воли или еще как, когда Роза нагибалась, то на обозрение всему миру выставлялись жирные ляжки обтянутые розовым трикотажем. Летом в жару, будучи без трусов, женщина демонстрировала свою распустившуюся розу, что, как говорится, и мертвого тронет. Старик старался не смотреть в ее сторону, но взор то и дело упирался в губастую промежность. Чертыхаясь, гремя кастрюлей, он уходил к себе в комнату, запирался и онанировал. Потом ему было очень стыдно, да и не по возрасту. Подобный стриптиз и последующий конфуз на долго выводили его из состояния равновесия. Он клял Розаветту, обзывал проституткой, но при встрече с ней виду не показывал, был приветлив и ровен.
Розин сынишка, щупленький еврейчик целыми днями пропадал на занятиях. Он учился в техникуме, ходил в кружок киномехаников, еще какие-то секции, но при том оставался очень тихим и робким. Возможно, за его застенчивостью скрывается новый Эйнштейн или Ландау, думал старик, глядя на тонкие музыкальные пальцы Левчика, так звали паренька. Следует заметить, что обладание длинными пальцами еще не делало Левчика искренним почитателем музыки, он ее не переносил, боготворил же технику и железки. Гениальный физик Лев Давидович тоже не выносил симфоний и ораторий, про то старик где-то вычитал и ассоциировал сей факт с молодым соседом. Впрочем, в бытовом общении Розин сын являл собой полную бесцветность. О его же успехах вне дома мало кто знал. Поэтому, отношение старика к Левчику, в целом, было снисходительно-добродушным.
Вот такие соседи были у старика.
Старик возможно и разменялся бы квартирами...? Только вот, где найти отдельную, равноценную этой, чтобы в ней разместить всю мебель, все вещи, нажитые с женой. А ведь не так просто, после стольких трудов праведных, пустить все по ветру.
Первая комнатка называлась столовкой. Доминировала там высокая голландская печь, топившаяся углем. Старик, еще не ощутивший старческой дряхлости, очень страшился того времени, когда ослабев, не сможет носить уголь из сарайчика сюда наверх. Он успокаивал себя, мол, когда еще наступят та пора, да и будет ли...? Но он боялся тех дней.
Обстановка жилья у старика самая обычная. По стенам висели ажурные полочки, выпиленные из фанеры. То, рукоделье сына-подростка, его подарки матери на 8-е марта и дни рождения. Кое-какие из самоделок пришли в ветхость, но хозяин любил их, мысль о том, чтобы выбросить рухлядь на помойку, он считал кощунственной. Нельзя и все тут!
В зале, второй, чуть большей комнате, главенствовали книжные шкафы - два полированных мастодонта. Книг в них достаточно много для рядового читателя, старик с юности мечтал собрать большую библиотеку, состоящую из многих разделов, наполненных редкими и ценными изданиями. Еще в молодости у него сладостно сжималась сердце от предвкушения грядущего книжного богатства. Но юношеским мечтам, по обыкновению, состояться, сполна не удалось. Книг скопилось томов пятьсот. В шкафу о окна собрана беллетристика, философские и атеистические сборники в твердых обложках, из тех, которые никто не покупал и книги по истории и искусству, купленные, как правило, с рук. В его собрате стояли институтские курсы электротехники, механики, физики, теплотехники, различные справочники и взятая по случаю послевоенная подписка Большой советской энциклопедии. Старик любил рыться в своем богатстве, хотя на первый взгляд оно безнадежно устарело.
Он порой задумывался, с какой целью приобреталось им атеистическое чтиво. Он никогда не слыл воинствующим атеистом, он не нуждался в легковесных безбожнических аргументах, годящихся лишь для агитации среди неверующих. Скорее всего, испытывая подсознательную тягу к божественному, он пытался почерпнуть вероучительные знания из атеистических статеек. Какого рода эти издевательские писания – знаете сами: религиозная мораль очерняется побасенками о нравственности церковнослужителей, а библейские сюжеты подаются , как недоумочный вымысел. Но где бы еще страждущий неофит мог узнать о ветхозаветных патриархах, пророках и царях, о многострадальном Иове, братьях Маккавеях, воскрешении Лазаря, о Иисусе Христе и его апостолах? Достать библию в те времена простому человеку было не по силам, выходило, что закон божий воспринимался стариком из мерзкой пошлятины безбожия. Могучий дух священных книг, нравственная мощь осмеянных и преданных поруганию евангельских заповедей сполна воздействовали на старика, нетвердый разум которого находил в себе силы отметать плевелы атеизма и выискивать зерна истины. Старик осознавал, что, читая атеистические трактаты, он постигает азы христианской грамоты.
И нужно отметить, он вполне преуспел в таком религиозном самообразовании. Не держа в руках подлинной библии, он отчетливо знал содержание ее книг, мог, словно заправский пастырь, рассуждать о ее бесчисленных персоналиях и пересказывать их поучительные истории. Кроме того, старик умудрился различать все течения и секты христианства, знал сильные и слабые их стороны, знал великое множество теологических терминов – в общем, незаурядный был самоучка.
Так и жил старик. Изредка, по случаю, выпивал, топил печь, читал умные книги, размышлял в меру сил над вопросами бытия. В общем, жил, как живут миллионы других неприкаянных стариков.
