Именовать Александра Семеновича стариком, по-моему, несправедливо. Какую смысловую нагрузку несет слово «старик»? Безусловно, я не пытаюсь вторгнуться в круг ваших ассоциаций, вызванных этим названием. Мне же, прежде всего, видится колючая, седая щетина на впалых щеках, щербатый рот, с обломками желтых клыков, крайне заношенная одежда, узловатые, словно корневища деревьев, пожелтевшие от никотина кончики пальцев и голос – ржавый, скрипучий. Вы зададите вопрос – в чем лексическая разница слов «старик» и «дед»? В плане возрастных категорий - «дед» бесспорно старше. Да и в зрительных образах - «дед» несет печать благочиния, некий библейский типаж, ветхозаветный патриарх: коренастый, твердо стоящий на ногах, с бородищей лопатой, обязательно в смазных сапогах или лаптях с чистыми онучами, таковой глава купеческого или старообрядческого клана. «Дедушка» - более благообразный, буколический символ, попросту - чисто вымытый и аккуратно расчесанный старичок. Вообще-то, я так думаю, «дедушка» и «старичок» весьма близкие понятия. Как правило, оба сухонькие, слегка согбенные, только старичок более подвижен, а дедушка – уже не жилец, потому он такой чистенький и прибранный, хоть завтра клади в домовину. Есть еще одно интересное слово– «старче»?! По правде, оно курьезно смотрится в нашей обиходной речи, на память сразу приходит пушкинское «чего тебе надобно старче…». «Старче» - это нечто замшелое, это когда спадают порты, этакий гриб-сморчок.
Вообще-то для характеристики стариковских видов в русском языке придуман легион слов: недобрых – старикан, старикашка, хрыч; былинных – старина, старец; множество ласкательных дедушек и дедулек и прочая, прочая.… Эти слова как клеймо, они метко выражают суть человека, его масть.
Александр Семенович не подходит ни под одну из перечисленных градаций. Он не так стар, до дедушки ему еще далековато, наречь его «пожилым мужчиной» - глупо, а «пожилой человек» весьма неопределенное понятие. Скорее всего, отталкиваясь от Булгакова, Александра Семеновича следует величать – «мастер», не в средневековом, цеховом смысле, а вообще по иерархии мужских типов. «Мастер» не от корня слова «мастерство», а от понятия «мэтр».
Александра Семеновича я знаю порядком. За последние пять лет, включая и те, что он на пенсии, он мало изменился. Быть может чуточку, исхудал, профиль стал острее, все та же седая, с просинью, голова…
Сколько я его знаю, он всегда был седым. Есть седина с проплешинами, есть «седой, как лунь»- волосики тонкие, легкие будто пушок, есть пегая седина, есть молодецкая проседь. Александр Семенович имел благородную седину. Волосы у него густые, плотные, если бы не их серебряный цвет, выглядел бы он со стороны - лет на сорок пять. Но вообще-то возраст в нем чувствовался, когда мы с ним познакомились, он уже перевалил за шестой десяток. Случалось, будучи с похмелья, небритый - он все же являл собой старика из вышеназванной градации, но это за редким исключением.… Сам же себя (основываясь на его шутливых высказываниях) он таковым не считал, да и окружающими он воспринимался вовсе не старым.
В общении с ним, прежде всего, бросалась в глаза не разница в возрасте, а разница в мироощущении поколений. Александр Семенович являл собой образчик человека тридцатых-сороковых годов. Его точно пропитал энтузиазм тех лет. Ментальность довоенных кинофильмов сквозила в его манере говорить, убеждать.… Даже работал он, как не высокопарно будет сказано, по-ударному, по стахановски, не в духе выработки лишних процентов к плану, а в смысле «даешь Магнитку, даешь Днепрогэс!».
Знаменательный факт, его нельзя опустить. Его любимый поэт – Маяковский!? Так и хочется перефразировать Владимира Владимировича: «…он себя под Маяковским чистил…» Энергетика Александра Семеновича была в ритме великого пролетарского поэта. Замечу, между прочим, над рабочим столом Семеныча висела вырезка из «Огонька» - памятник поэту на Триумфальной площади. Кстати, о прическах! Не знаю совпадение или как, но и шевелюра у них была схожей – лихой отброс чубатой пряди назад. Еще одна памятная деталь. Я, как-то желая сделать приятное Александру Семеновичу нарисовал гуашью (с известной фотографии) портрет поэта: демонический взгляд, короткая стрижка «под зека», папироса в углу рта. Получилось похоже, именно таким я видел Маяковского – колючим как еж, угловатым как бойцовский кулак. У Александра Семеновича видимо сложился другой образ кумира тридцатых, подобие того трибуна с откинутым чубом на памятнике. Семеныч не сразу «узнал» моего Маяковского, правда потом был очень признателен мне, но скорее из вежливости. Он так и не прочувствовал мою версию, считал аутентичной ту, на журнальной вырезке.
Александр Семенович - настоящая ходячая энциклопедия по Маяковскому. Порой захмелев, он читал наизусть большие куски из его поэм, и не только хрестоматийных, но и тех, что сыщешь разве лишь в полном собрании сочинений поэта. Он сетовал на память, раньше помнил почти всего Маяковского, и я верил тому. Семеныч прекрасно знал биографию «Вадим Вадимыча». Я с искренним удовольствием слушал байки о житейских, а зачастую и анекдотических ситуациях из жизни поэта, те легенды и мифы, что окружали великого человека. Не удержусь и расскажу одну историю:
- Выступает Маяковский в Политехническом… Зал беснуется, неиствует от любви к кумиру. Правда, имеются и недовольные новаторским стилем стиха и манерой поэта выступать, в основном это бывшие «корифеи» от литературы. И вот, после одной из бурных оваций, когда зал на минутку стих, один из «корифеев» в первом ряду демонстративно встал и во всеуслышание заявил: «Я пошел домой!» Маяковский тут же громогласно парировал: «Если у вас не все дома – идите!»
Каково? Здорово, не правда ли!?
Александр Семенович ни как не мог постичь, почему великий поэт покончил с собой? Разумеется он знал различные печатные и непечатные версии самоубийства гения, но они не убеждали, до конца не уверяли Александра Семеновича. Он не раз, по памяти зачитывал его посмертное «письмо правительству» и скорбел, будто текст послания только вчера опубликовали в газетах, будто и не прошло с тех пор сорока с лишним лет.
Помнится, как по прочтению «Ни дня без строчки» Юрия Олеши, Семеныч был потрясен тем местом, где говорится о тазе, покрытом салфеткой. Под ней лежал МОЗГ Маяковского!? Не раз, не два произносил Александр Семенович эту фразу, обрывал ее и печально задумывался…. Я молчал тогда.
Не помню, толи у Руссо, толи еще какого великого, после смерти осталось лишь одно сердце (тело кремировали) и это величайшая национальная святыня. Для нас русских остался МОЗГ Маяковского в книге Юрия Карловича Олеши!
Стоило мне упомянуть Олешу, как невольно возник образ другого из той славной писательской плеяды – Валентина Катаева. Для меня они родственны душой Александру Семеновичу. Единственное, что человек ни у кого не заимствует, что не передается ему с генами родителей и иными кармическими особенностями, так это его душа.
Душа и дух – не одно и тоже ли это? Дух есть энергетическая сущность. Дух тождественен энергетическому потенциалу человека, не физической, плотской энергетике, а энергии жизни, жизнестойкости. Вот я и говорил, что энергетика Александра Семеновича была в ритме Маяковского. Дух внешне осязаем, его проявления отчетливо видны стороннему наблюдателю (даже не прозорливому). Дух слит с делами человека, он изливается во вне и он изначально запрограммирован.… Восприняв полярность и напряженность духовного потенциала человека, мы можем судить о нем: добрый он или злой, надежный или тряпка. Но иногда мы наблюдаем, как, не имея на то вящей причины, человек в своем внезапном поступке отклоняется от навешенного ярлыка, делает нечто такое, что не вяжется с нашем представлением о нем. Он как бы становится иным. То проявилась душа!? Душа главная, внутренняя сущность человека, именно она и есть его Я. Душа тайна, она не руководит судьбой человека, но она есть его совесть. А совесть присуща даже выродкам, как они не скрывают это. Душа всегда белая и она всегда болит, у каждого по-разному, ибо она у каждого своя и грехи у каждого свои. Мне кажется, говорить о душевном родстве, можно лишь сопоставляя, величину той душевной боли. В чем она проявляется та боль? У настоящего писателя в его книгах, у остальных людей, просто читателей - в слезах по тем книгам.
Вот он критерий, подсознательно, интуитивно применяя его, я уверился в родстве душ моего героя и двух совестливых литераторов Катаева и Олеши.
Читая «Алмазный мой венец» Валентина Катаева, в конце книги, где повествуется о печальных видениях в парке «Монсо», у меня возникла приснопамятная ассоциация, еще раз связавшая Катаева, Олешу и Александра Семеновича родством душ. Вот эти строчки:
«…На одном из газонов, под розовым кустом, лежала фигура ключика. Он был сделан, как бы спящим на траве – маленький, с пожатыми ногами, юноша гимназист, - положив руки под голову,…»
Почему Катаев изобразил свою сконцентрированную память об Олеше именно так?
Я же, прочитав эти строки, умилился им и увидел Александра Семеновича. И я понял - такая эпитафия была бы правильной и по Александру Семеновичу…
Как-то раз, в конце мая, когда уже давно отцвели сады, мы с Александром Семеновичем сговорились подписаться на Гоголя (собрание сочинений в трех томах). Ранним утром, (как сейчас помню) воздух отдает морозцем, я подошел к книготоргу. Семеныч уже поджидал меня. Сетуя на длинную очередь? с перекурами, мы простояли больше часу. До открытия магазина было еще далеко. Внезапно в нас что-то надломилось, нам захотелось выпить.…Как водится, денег у каждого было в обрез, но Семеныч обнадежил, мол, у него в «книжном» знакомая… Вином тогда торговали с семи утра, выпив за углом, мы вернулись в очередь. Зелье помаленьку делало свое гнусное дело. И махнув рукой на Гоголя, мы решили гульнуть. Непонятно с какой стати, Александр Семенович предложил поехать в загородный НИИ, где он когда-то работал, в гости.
Сочные краски за окном автобуса, веселый хмельной разговор - на душе майская благодать, живи не хочу! На территории института, затарившись спиртным, мы отправились по знакомым Семеныча. Выпив и с одними, и с другими, заняв у какого-то кандидата еще червонец, оказались на каких-то складах.… В общем, налакались…. Пора ехать домой, голова плывет, автобуса нет, солнце нещадно припекает – пошли посидеть в тенечке…
Просыпаюсь!? Сижу, притулившись к забору. А где же Александр Семенович? Даже екнуло в сердце. Но, слава богу – вот он. На травке, под кустом роскошной сирени лежит Александр Семенович, свернувшись калачиком, руки сложил под щечку – беззащитный во сне, щупленький, в своем стареньком пиджачишке. Я не то, чтобы пожалел его, мне было не до сантиментов, но какое-то странное чувство наполнило меня, будто я подсмотрел чужую тайну, какая-то скрытая истина открылась мне. Какое-то откровение, причем чистое, искреннее, я словно коснулся души Александра Семеновича.
Жаль было будить забулдыгу, но делать нечего. Зачумлено очнувшись, Семеныч валко поднялся с земли. О боже!? Я не увидал на его ступнях башмаков, одни растянутые носки!
- «Семеныч, где же твои ботинки?»
Он заметно трухнул. У обоих кольнуло подозрение: «Спер кто-нибудь, бомжей ходит навалом?» Александр Семенович на глазах протрезвел. Ботинок рядом не было. Признаться мне стало забавно, но я утаил смешинку: «У человека белым днем утащили ботинки.… Идти по городу босиком, этаким босяком из ночлежки – смешно, не правда ли?» Александр Семенович поначалу бродил по пыли в носках, потом он снял их, видимо счел, что так менее похабно оказаться на людях. Я еле сдерживал смех, хотя осознавал, что и я выгляжу в не лучшем свете – быть товарищем босоногого, полупьяного человека, чего уж тут хорошего? Александр Семенович же чуть не плакал, пришло самобичевание: идти босым по городу – прямой позор! Потом мы смекнули: следует занять обувь у давнишних собутыльников, благо они местные. Да дела…?
Но, слава богу, ботинки обнаружились! Как пара близнецов, стояли они аккуратно у ветвистого дерева, метрах в десяти от «ложа» Александра Семеновича. По-видимому, он разулся, укладываясь спать, и «отнес их в прихожую». А может, просто припрятал их спьяну? Святая простота…!
За годы общения, я достаточно подробно узнал жизненный путь Александра Семеновича. Не подумайте, что я намеренно выспрашивал его, что, да как? Он не назойливо поведал о себе сам, вспоминая то нелепое происшествие, то запавшую в душу мимоходную зарисовку, то памятный, нравоучительный случай. Постепенно эти коротенькие, порой малозначительные истории скомпоновались в одно целое – жизнь Александра Семеновича.
Обязательно следует подметить, что родился Семеныч в сердцевине России, посреди обильных черноземов, в небольшом купеческом городке. Правда, к тому времени, когда он стал осознавать мир, история того мира круто переменилась. Городок из торгового, мещанского посада на глазах превратился в крепкий индустриальный центр, округ же еще долго прозябали в дреме десятки патриархаль-ных сел и деревень. Купеческий облик, русский ампир и по сей день, определяют архитектурный облик центра города, его лицо. Из семнадцати городских храмов, история сохранила только три: маленькую кладбищенскую церквушку (служба в коей не прекращалась даже во времена богоборчества) и два огромных собора - впору столицам. В первом, двухъярусном, просящем сравнить его с Петропавловским в Питере, его и строили по проекту Растрелли, располагался краеведческий музей и картинная галлерея. Другой, меньшой брат Христа Спасителя, тогда порушенного, кстати, и он вышел из мастерской Карла Тона. В советские времена Тоновский собор выделялся тем, что вместо сбитой луковки его величал массивный каменный купол, поросший травой. Семеныч утверждал, что под тем куполом можно свободно расположить круглый зал библиотеки британского музея. И неплохо бы в здании храма расположить какое-нибудь гуманитарное учреждение вместо складских помещений стройтреста. Чего там только не перебывало за годы безвременья: и конюшня, и заготзерно, и проходной двор… Собор был приведен в полнейшее запустение, опасаясь, что от бесхозности он может рухнуть, погубив людей, начальство опечатало и отдало его тресту. Со страдальцем-собором связано «явление богоматери». Александр Семенович любил повествовать эту быль (с незначительными купюрами).
В самом начале тридцатых, тогда еще парень, Александр жил с родителями, к ним вбежала соседка, со словами: «Скорее, скорее на Успенской богородица явилась!?» Все кинулись в дверь. Окрестный люд толпами устремился подивиться на чудо, чем ближе к паперти, тем гуще народу. Семеныч, что было сил, работая локтями, протолкался к гигантскому порталу. В самом деле, на куполе кто-то сидел и изредка отвешивал поклоны затаившей дыхание толпе. «Ишь ты, сердешная, печалится…», - умиленно ворковали бабы. Толи не нашлось рисковых удальцов, толи на купол не было хода, некто прокланялся весь оставшийся день. На следующее утро, прилегающие к церкви улицы были запружены телегами и возками, явились богомольцы с окрестных сел, людей была туча. Но вот прокатилась удручающая весть: «Идут сымать!» Через полчаса, ретиво трубя, подкатил пожарный автомобиль. Народ не хотел расходиться…, его потеснили силой.
Выдвижные, пожарные лестницы оказались смехотворно коротки для такого дела. Но служивые получили безоговорочный приказ – не отступать. В конце концов, купол собора был покорен двумя смельчаками. Было видно, как, опоясав себя веревками, они осторожно перемещались по жестяной выпуклости. Наконец, с поднебесья донесся зычный клич: «Расходись! Убью! Расходись!» Толпа ломонула в стороны. Раздался страшный, ураганный свист и грохот, будто явлен был прообраз будущих бомбежек, - и наземь, корежась и крушась, шмякнулся завернутый лист железа. Верно, ветер вчера подшутил над людьми, оторвав и перекрутив железяку, заставил ее бить поклоны. Народ тяжело вздохнул…
Зачем я так много говорю об этом незначительном городке? Признаюсь, - он мне очень близок. В молодости, я частенько бывал там, в командировках, жил по нескольку недель, облазил его вдоль и поперек. Город не то, чтобы очаровал меня, нет, скорее я подружился с ним. Теперь, встречая в печати или по телевизору скудные упоминания о нем, я радуюсь за него, говорю жене и дочери: «Я был там! Хорошее место!» Мне стало досадно, когда, купив географический атлас, разыскав сей град, я увидел явную несправедливость. Его население лет двадцать назад перевалило за сто тысяч жителей. Картографы, поленясь присвоить городу подобающий значок на карте, криво поставили точку в махонький кружочек (что означают от тридцати до ста), - такое, вот нерадение. Я стал искать по карте подобные неполноценные кружки, нашел Мичуринск, Батайск и Тернополь. Мне стало очень обидно за город, с которым мы сдружились.
О своих родителях Александр Семенович никогда не говорил. Одно достоверно известно - он родился в простой рабочей семье, где умели ценить копейку. Отец его, как я понял, работал монтером, лазал по электрическим столбам, в те годы то было вполне престижная профессия. Поэтому-то «электричество» и стало делом всей жизни Александра Семеновича.
С какой гордостью он рассказывал о собранном им детекторном радиоприемнике, тогда диковинной редкости. Практически его детали приходилось делать вручную, из подсобных материалов: и конденсаторы, и катушки, и мембрану, проблему создали диоды, но и ее путем ошибок и неудач удалось решить. Приемник заговорил. Был еще жив дед, который ни как не мог взять в голову, как это Сашка, совсем малец, самостоятельно смастерил столь мудреную вещь, как радио. На мой взгляд, это значимое рукоделие явилось для Семеновича отправной вехой в жизни.
После окончания политехникума, он работал директором электростанции в пригородной МТС. Он сам смеялся, ну и директор, всего и дел-то: локомобиль, да помощник-монтер. Однако он не забыл, что его чрезвычайно уважали сельчане, «чай, свет дает».
Особенно Александр Семенович любил вспоминать, как хорошо стало жить перед самой войной. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» - не раз к месту цитировал он известный сталинский лозунг.
Раздумывая о пережитом, Александр Семенович сопоставлял людские типы довоенного и настоящего времени. Люди жили бедней и проще, в большинстве малограмотны, но были гораздо честней, чище. Жили как бы на одном дыхании, сомнений в выбранном пути, уж тем более среди молодежи, не было вовсе. Поклоняться западу, как ныне, считалось омерзительным. Джинсы, магнитофонные диски, абы, какая иноземная мишура – о том и понятия не было. С упрямым максимализмом полагалось – советское, значит лучшее! И пусть это не всегда соответствовало истине, вера в общий посыл, сам тот патриотический дух имел принципиальное значение. В те годы не на словах, а на деле веровали в наше превосходство, скептиков (коли таковые встречались) презирали, как последних людишек. Народ был крепкий, жить бы и жить, но вмешалась ВОЙНА!
В предвоенном сороковом Александр Семенович сдал экзамены и поступил в Московский объединенный институт инженеров транспорта – МОИИТ. Жил в студенческой общаге. Учился как и подобает безродному провинциалу, тянулся из последнего. Но тут грянула Война! Студены института получили бронь, в армию их не призвали. Однако, военного лихолетья и они хлебнули сполна. Снимали с занятий на разные заготовки, отправляли на строительство оборонительных рубежей, тушили зажигалки на институтских и прилегающих крышах. Голодали на тощем продовольственном пайке. Но жизнь есть жизнь, а молодость – молодость! Ребята кадрили к девчатам, нарушали комендантский час, выпивали по случаю – скучать не приходилось.
Время было строгое, но все равно куролесили, да еще как. В сорок третьем, когда победный ход войны был не обратим, после торжественного Октябрьского заседания старшекурсники сообразили выпить. Захмелев, вышли покурить на лестницу. Кто-то не справился с желудком и стошнил прямо в лестничный проем. На беду, внизу в холе находились железнодорожные чины. Какому-то генералу тяги досталось по полной программе. Разумеется, выпивохи попрятались по укромным уголкам. Началось расследование. Пронесло. Но это была первая ласточка надвигавшихся репрессий.
Дальше, больше. Стали потихоньку подбирать студентиков. В основном по ней по пятьдесят девятой… Ребята все собрались шухарные, палец в рот не клади, злостные насмешники и анекдотчики. Злопыхателей не было и в помине, а уж тем паче контриков, но время суровое – пасть не разевай.
Весной сорок четвертого влетел за компанию и Александр Семенович. Поначалу думал, обойдется, но не обошлось. Дня через три после ареста вызвали его к следователю. Час уже поздний, энгебешник что-то пишет в следственных делах, на затравленного Семеныча ноль внимания. Вертухай принес чекисту чай с бутербродами, тот кушает и читает, у Семеновича не то что слюнки потекли, холодным потом обливается со страху. Наконец пришел черед подследственного. Выполнив положенные формальности, заполнив анкетные данные дела, следователь опять углубился в чтение других папок. Опять принесли чай. Семеныч молча ждет, прощается с жизнью. Но вот следователь, словно прозрев, обращает внимание на арестанта. Зачитывает тому обвинение, показания свидетелей… Бог ты мой, какой самой отъявленной контры там не написано! Выходит, то говорил подследственный в общении с друзьями и знакомыми, настоящий враг народа. Александр Семенович и в страшном сне подобного не мог сказать. Кошмар, да и только! Естественно, он не стал подписывать провокационного оговора. Следователь давить не стал, подержал с полчасика и нажал на кнопу вызова, - в камеру. Время утреннее. Поспать не пришлось. Полки-лежаки подняли и завинтили. Весь день на нервах, тем паче, наконец, дошло до сознания, что пахнет керосином, да еще как. Вот она - Голгофа, и нет никакого спасения!
Вторая ночь. Только произвели отбой, опять подъем, - к следователю. Тот ведет себя по-прежнему, ему спешить некуда. Студент не первый, не последний, ни таких деляг обламывали – сознается. Семеныч же продолжает мандражировать, слаб еще духом, не заматерел. К утру опять прозвучали чудовищные обвинения, доказывать следователю, что ты не контрик – бесполезно. В кутузку!
Ближе сошлись с сокамерником. Интеллигент, пианист. Такие же беспочвенные обвинения. Говорили о многом… Музыкант постарше, поопытней, учил принять судьбу как она есть, не противиться воле рока, не роптать. Потом, после приговора, они на мгновение увиделись в тюремном коридоре, говорить нельзя. Пианист три раза разжал и сжал распростертый кулак – пятнадцать лет!
На третью ночь Семеныч обнаружил, что с ним творится что-то неладное. От изнурительной нервотрепки и насильственной бессонницы в голове помутилось, стали витать какие-то сумеречные образы, порой хотелось на все плюнуть и подписать листы протокола. Впрочем, он еще не совсем свихнулся, и устоял в третью ночь. Следователь оставался невозмутим, в НГБ берут ребят с крепкими нервами.
Днем появились голоса! То мать о чем-то спросит, то матом кто-то обзовет. Может ругаются через стенку, да толстая кладка, звуку не пробиться. В момент просветления Семеныч понимал, что начались слуховые галлюцинации. Когда опять находило, аргументы во вздорности голосов рассыпались, точно кто-то действительно говорит на ухо. Да еще стало примешиваться чувство, что сокамерник знает о Семеныче много нехорошего, которого не было, но сосед думает, что Семеныч впрямь подлец и подонок. А как проверить, ведь не будешь спрашивать: «Ты, в самом деле, так считаешь?» Александр Семенович понимал, что сходит с ума.
На четвертую ночь он не устоял. Устал. А будь, что будет! Пропади все пропадом! Уж лучше в зону, чем в психушку. Александр Семенович безоговорочно подписал странички со своими контрреволюционными и пораженческими воззваниями, со всеми своими антисоветскими байками и анекдотами.… Продал черту душу!
Следователь дружелюбно похлопал Семеныча по плечу и, в награду за измену того своему Я, разрешил поспать.
Когда Александр Семенович проснулся, то был совершенно другой человек. Прежнего Сашка не было. Вообще не стало такого живого человека. Прежний Александр Семенович умер, а вместе с ним умерли добро, правда, справедливость. Возникло новое существо - зек, раб, никто.
Александру Семеновичу дали десять лет лагерей.
В пересыльном бараке, по названию «вокзал», Александр Семенович стал очевидцем, если не прямым участником, одной кровавой разборки. Большое внутренне помещение барака по трем сторонам опоясано трехъярусными нарами, четвертая стена отгорожена дощатой переборкой, там охрана и начальство. На нарах вповалку лежат зеки, спрессованные как сельди в бочке, прибывшим новичкам места не найти. Александр Семенович с приятелем, не зная куда податься, недоуменно притулились в центре зала у металлической фермы-подпорки. Сидят на корточках, курят. Тут к ним подходит цивильного вида мужчина, в кожаном реглане, с двумя чемоданами, - на фраера не похож. Он вежливо попросил покараулить его вещи, пока отлучится на минуту, другую. Дело обычное. Но стоило ему уйти, как с близлежащих нар поналетели урки с целью захапать чужое. На протесты Семеныча и его друга - ответ один, ребята быстро схлопотали по морде.
Вот стоят они недотепы, утирают разбитые носы. Появляется хозяин чемоданов. Ему без слов все понятно. Один только вопрос: «Кто?» Приятель ткнул рукой на верхние нары. Там идет дележ захваченного добра, у шпаны праздник. «Кожаный плащ» подходит к лежанкам налетчиков, твердо приказывает уркаганам: «Вещи немедленно сложить, чемоданы поставить на место!» Куда там, его и слушать не хотят. Он настойчиво повторяет, заходит в проход между нарами. Его норовят пнуть ногой, всячески обзывают. И тут, в мгновение ока, «кожан» выхватывает из рукава блестящий стилет, вскочив на края лежанок первого яруса, сцапывает первого попавшего нахала и закалывает его. Следом второго, третьего! Все произошло будто в замедленной съемке, навсегда врезалось в память. Чок и раз, чок и два, чок и три, - прямо, как кабанов на конвейере! Трусливую шентропу, как ветром сдуло. «Плащ» подзывает одного из дрожащей рвани, велит собрать и отнести вещи. Тот подобострастно трясущимися ручонками собирает разметанный скарб, укладывает поклажу. Уже и добровольные носильщики заискивающе подставляют спины.
Но вот чемоданы на прежнем месте. «Плащ» презрительно оглядывает урок, сплевывает, улыбается незадачливым сторожам и с высоко поднятой головой направляется к дежурке. На вопрос заспанного вертухая «Чего надо?!», без затей отвечает: «Я тут трех падл заколол.… Зови начкара.»
Да…, - подумалось тогда Александру Семеновичу, - личность!
Как вести себя находясь в среде отпетых уголовников? Среди бандитов, как и везде, существуют разные люди: с одной стороны есть щепетильные законники – рыцари уголовной чести и романтики, с другого полюса – самая откровенная мразь, нелюди. Прежде всего, следует в любой ситуации сохранять собственное достоинство. Не ползать на брюхе, не лизать сапоги, но и на рожон не лезть -держаться со всеми ровно. А главное, - не бояться смерти, лучше умереть, но сохранить честь. Помни, для остального вольного мира ты и так уже умер. Духовная смерть жутче, физическая – чик, и в белом тоннеле, совсем не страшно.
Одному среди людей плохо. Вот и зеки группируются по интересам. Хуже всех «власовцам», их все ненавидят, одно слово – изменники Родины. Власовцы от безнадеги сбились в крепкие бойцовские группы. Их не тронь, будут драться насмерть: с поножовщиной, с арматурой, - им терять нечего. Блатные, ну это понятно, там своя вековая иерархия. Как говорится без комментариев… Политические же, коль в лагере их мало прислоняются к бытовикам. Сами же по себе, в советское время, политические силой никогда не были и не будут, ибо много среди них размазни и слюнтяев. Конечно, война и в лагеря привнесла свои суровые коррективы. Нередко случалось, что фронтовики брали верх над уголовными и держали масть в зоне. Но начальство всегда и непреклонно было на стороне блатников, ибо там оно формировало себе слуг и палачей. Рано или поздно уголовники все равно брали верх.
Я привел не собственные домыслы, так рассуждал Александр Семенович, и я доверял ему, как никак, он отбухал все десять лет.
Воспитательный процесс лагерников начался еще в столыпинских вагонах-заках. Семеныч уже со многим свыкся, но и тут он был шокирован. Процедура заключалась в следующем. Лагерный состав останавливался где-то на пустынном перегоне. И в течении часа вагоны передавали друг другу сатанинскую эстафету, будто чудовищная приливная волна грохотала несколько раз от одного конца вагона до другого. То топали десятки зековских ног, бегая от торца до торца, увертываясь от ударов киянок на длинных ручках. Такими деревянными кувалдами их молотили по головам и спинам разъяренные охранники, как правило, из злобных поволжских народов. И вот так, раза три на дню! Пока приехали на место плечи стали сизыми.
Однажды эшелон остановили среди тундры, но бить не стали.… По вагонам быстро разнеслась трепетная весть: «Побег!» Охрану бросили на поимку беглецов, посадили на маленьких киргизских лошадок и пустили по топям. Как зеки желали удачи своим товарищам!? Иные страстно молили о том всех святых, другие кляли, на чем свет стоит, ненавистных чмошников-охранников, желая тем сгинуть в болотах. Но проведение скупо к зекам. Бегунов изловили. Заключенных вывели из вагонов и построили в ряд. От головы состава повели всем напоказ двух изможденных, мокрых и грязных парней с фанерными табличками на груди «Беглец». Несчастные еле шли, спотыкались. Их подгоняли площадным матом и увесистыми ударами прикладов в спину. Потом, как на заправском митинге был зачитан приказ коменданта эшелона. Собственной властью капитан Синичкин приговаривал беглецов к смертной казни через расстрел. Приговор был приведен в исполнение тут же, за бугорком.
Но вот они на месте. Их высадили вечером на безымянном полустанке ветки Котлас-Воркута. Построили в колонну по четыре и повели на север, в ночь.
Кстати, зеки в лагере загодя знают о новом этапе, знают о примечательных личностях: законниках, высшем комсоставе, заслуженных артистах там. Александр Семенович потом узнал, что вместе с ним попали в лагерь два Героя Советского Союза (конечно разжалованных), генерал-лейтенант инженерных войск, и известный в определенных кругах вор в законе Чика – Чикин Михаил, как оказалось его земляк.
С прибытием этого самого Чики в лагере между уголовных развернулась настоящая война не на жизнь, а на смерть. В конце концов, на одной из попоек Чика заколол старого авторитета слесарным шлямбуром, (сказывали, прошил в самое сердце) и жизнь в зоне пошла обычным порядком.
Генерал же оказался вполне заурядной личностью. Его подселили почти рядом с Александром Семеновичем. Семеныч как-то из благих побуждений поинтересовался у бывшего «лампасника», мол, по какой специальности тот инженер? Генерал высокомерно ответил: «Я инженер вообще…». Лагерное начальство вскоре разобралось в деловых качествах инженер-генерала. Он покатился вниз по начальственной цепочке лагерных спецов и остался бы прозябать в десятниках, если бы не заболел воспалением легких. Из жалости, а может по телефонной команде, его оформили библиотекарем, выдавать книжки. Семеныч с ним даже подружился. Так что, в русской литературной классике он недостатка не имел, в чем и был весьма благодарен бывшему генерал-лейтенанту технической службы.
Человек так устроен, что рано или поздно ко всему привыкает. Привык и Александр Семенович. Свыкся с рабским лагерным распорядком, сжился с бесправием, беспределом, творимым вертухаями и самоуправлением из уголовников. Постепенно у него наладились (если так можно назвать) бытовые условия. Появились собственные, нужные вещи, обустроилось с некоторым комфортом рабочее место. Можно было расслабиться, покемарить, попить чайку с друзьями, короче – отвести душу.
Естественно случались стычки с блатными, правда, без большой крови. Семенычу еще повезло, пахан Чика пронюхал, что студент его земляк, и взял под свою опеку. Слава богу, не давал мерзких поручений, так по мелочи, по монтерскому (Семеныч пробыл в зоне электриком): собрать кипятильник, проводку провести в нужное место. Даже иногда подкармливал…. Года через три Чику по открывшемуся следствию увезли, но Семеныча блатари уже не трогали, он считался как бы своим.
Поднатерпелся страху Александр Семенович в последние два года. Его уже расконвоировали, часто приходилось работать за пределами лагеря. Монтерские когти на плечо и вперед… Только вот вожделенная «свобода» обернулась бякой. Уголовные, снабдив Семеныча двумя резиновыми грелками, понудили таскать с воли водяру. Само собой разумеется, что отказ в таком деле начисто исключался. Ну, а ежели поймают с водкой – нашьют новый срок… Вот и крутился бедняк Семеныч, как уж на сковороде: обвяжется по голому телу грелками, главное, чтобы не булькало, и тащит… . И ничего не поделаешь? Сам никак не мог понять, должно бог сжалился: никто не стукнул, да и не шмонали сильно.
О лагерной жизни Александра Семеновича можно много чего порассказать, только не благодатная это тема, да и жаль портить читателю настроение…
Большого зачета Александру Семеновичу было не положено, так что отсидел он от девять лет. Вышел своим ходом, без хрущевских амнистий. Реабилитировали его гораздо позже, в пятьдесят седьмом.
Вернувшись домой, устроился Александр Семенович в небольшой заводик-артель по выпуску запчастей к автотракторной технике. В те годы знающих специалистов днем с огнем поискать, а Семеныч пришелся ко двору, через месяц провели его главным энергетиком.
С электричеством работа не мед. Вспоминая те дни, он зачастую повторял: «Не было ни кусочка изоленты, проволочную скрутку приходилось обматывать тряпками…» Естественно присутствовал страх пожара, малейшая искра и пиши пропало.
Как-то осенним вечером сидит он дома, вдруг влетает сосед, весь взмыленный: «Санька! Твой завод горит!» У Александра Семеновича все оборвалось.… Там долго разбираться не станут: «Кто главный энергетик? Только пришел с зоны, вражина! Снова, сука, за свое, - вредитель!» И опять: «По тундре, по широкой дороге…». Как оголтелый выбежал малый на улицу, взаправду в стороне завода висел ржавый, густой дым. Молодой он еще был, сильно не поизносился, - инфаркта не произошло. Подбежал Семеныч к заводику, и камень с сердца упал, – горел склад утильсырья на станции, пронесло на сей раз…
Но все равно, через полгода отчего-то не заладилось у Семеновича в тракторной артели. То обмоточный провод в буфтах снабженцы побьют, а энергетик отвечай. То накладные не сойдутся, а ведь Семеныч воровать ни-ни, боится. То кожух у силового трансформатора по швам пойдет, то в нем же масло на лампады сольют…. Начали к энергетику придираться. Не так уж чтобы и сильно, может, просто, для порядку? Но, будучи «меченным», пока мать с отцом еще живы, надумал Александр Семенович уйти с артели подобру-поздорову.
Подошел отпуск. Подвернулась платная путевка в прибалтийский дом отдыха. Чего уж там, - Семеныч холостой парень, взял и поехал!
Неисповедимы пути господни…. Александр Семенович повстречал свою любовь в Прибалтике. По судьбе вышло, что за пригожей девушкой ему пришлось ехать в Литву. Семеныч не любил распространяться о личных сердечных делах, считал то ниже мужского достоинства. Не годится и мне дофантазировать за Александра Семеновича подобающие для него любовные сцены. Одним словом, все сложилось как нужно, женился он на скромной русской девушке, медсестре из дома отдыха.
А чуть раньше, и с работой все утряслось – лучше некуда, она сама нашла его. В одном из местных заводиков вышел из строя крупный электродвигатель, стояли неделю. Молва про ту нужду не обошла и дом отдыха, - такое время, умельцев и в больших городах не хватало. Семеныч не артачился, взялся за дело, засучив рукава.
Мотор немецкий, конечно паспорта не было, клеммная коробка разбита. Местные навешали таких «соплей», диву даешься, как это двигатель совсем не сгорел? Первым делом Александр Семенович «прозвонил» электродвигатель, пытаясь понять, что к чему. Разобравшись, он набросал на листочке схему обмоток, проверил еще раз тестером и, подсоединил концы… Настал решающий момент. Собралось недоверчивое начальство: русские в полувоенных френчах, литовцы в цивильных костюмах, работяги те тоже – «сумлеваются», мол, вражий мотор не соизволит работать.
Александр Семенович вдернул рубильник, двигатель натужно загудел и, плавно набирая обороты, закрутился. «Ура!» - закричали вокруг. Один лишь Семеныч знал по опыту, - радоваться рано, не известно еще, как движок поведет себя под нагрузкой. Но тоже был доволен – двигатель живой! Пришлось наладчику прикрикнуть на тупоумных. Натянули ремни трансмиссий, подали ток. Мотор надрывно загудел и задергался, Семеныч мигом отключил сеть. Втайне он надеялся, что повезет с первого раза, но по закону подлости, «метод тыка» не сработал.
Пришлось опять перекоммутировать клеммник. Нашлись которые возроптали:
- Бесполезно, лучше вышвырнуть немецкое дерьмо на свалку!
- Я Ваам выброшшю! - отрезал директор, - ты, Семянавич, работай, работай, не слушай лянтяев! - наставлял он.
- Должен пойти!» - был короткий ответ.
Дело мастера боится! Двигатель судорожно дернулся, заурчал, и поплыли широкие ленты трансмиссий, завертелись валы станков. Электромотор работал. Семеныч сдерживая радость, колдовал у реостата, наконец, вытер ветошью руки: «Ну, по-моему, нормально…»
- Молодец! Качать его! - героя дня, русского парня подхватили на руки.
Потом директор повел его к себе, оживленные работяги тоже хотели всей оравой втиснуться в кабинет, но их выпроводили.
- Спасибо парень тебе, выручил ты нас! Мы уж и не знали, что нам делать? – директор, парторг, главный инженер пожали запачканную «мазутой» руку Семеновича.
- Слушай, Александр! Давай к нам энергетиком! Работы, правда много, да ты смекалистый, справишься!
- Давай, давай! – поддержали парторга директор и главный инженер.
- Да, я ведь после зоны, мне нельзя в Прибалтику? - пытался отговориться Александр Семенович.
- Ничего, у нас можно! – успокоил парторг-орденоносец.
- И сямью устроим, – дал обещание директор, – и жилё дадим!
- Да нет у меня семьи, умерли все в войну.
- Так женим, ты главное не робей! – хлопнул по плечу парторг.
- Да я и не робею! – улыбнулся Семеныч.
Так Александр Семенович оказался в Литве. Со временем обжился, освоился и с литовским языком и кажется, забыл, что он тут иностранец. По правде сказать, служебная карьера Семеновичу не удалась, в большие люди не выбился. А даже наоборот, застал я Александра Семеновича в должности электромеханика на заводской машиносчетной станции, закрепленной за бухгалтерией.
Жена Александра Семеновича – Валентина Гавриловна иногда заходила проведать муженька. Последние годы перед пенсией стал он частенько «поддавать», его пьянство, естественно, беспокоило супружницу. С первого взгляда могло показаться, что она держала мужа в ежовых рукавицах, на самом деле было не так. Жена никогда не ругала, не корила Семеновича, но то, что он явится домой выпивши - крайне подавляло его. Он очень совестился Валентины, прилюдно казнил себя за безволие и слабость. Должно, они души не чаяли друг в друге. Но повторю еще раз, не любил Александр Семенович выставлять своих чувств наружу.
Я уже не работал на машиносчетной, уезжал за «синей птицей», когда умерла Валентина Гавриловна. Приехав на побывку, зашел проведать Семеновича, и поначалу не нашел в нем особой перемены, правда, одет он был несколько пестро. Не зная об его утрате, я полез со своими новостями – Александр Семенович сам поведал мне о своем горе. Мы выпили. Семеныч выглядел сиротой, но не плакался, наверное, уже начал свыкаться со смертью супруги. Во всяком случае, встретив меня через год, он не обмолвился о своем одиночестве. И это не равнодушие, а деликатность, я то знаю - Семеныч сильно переживал.
Его сына – летчика я видел всего раз. Он как-то, будучи в отпуске, забежал к отцу в разгар трудового дня. Здоровый такой, мускулистый парень лет двадцати семи. Наши гаврики сразу же раскололи военного на выпивку. Александр Семенович не возразил. Летчик оказался мужиком простым, не важничал, носа не задирал – он нам понравился.
Как сейчас, свежо воспоминание перед глазами. Ранним утром, часов в семь я распахиваю дверь мастерской. Сбоку огромного стола (он и верстак, и письменный, и обеденный) на древнем, скрипучем стуле с подлокотниками сгорбившись, сидит Александр Семенович. Над его взлохмаченной головой, в лихом развороте плеч реет Маяковский (журнальная фотка). Семенович курит свой любимый «Беломорканал». Помнится забава с ребятами: отыскивали на пачке папирос число «четырнадцать» и еще какой-то (уже не помню) загадочный символ. С другой стороны прикорнул проектировщик Василий Михайлович Востриков, он тоже курильщик, смолит жиденькие сигаретки с самодельным бумажным мундштуком. Эти обслюнявленные и засохшие мундштуки разложены по всем углам машиносчетной, Востриков не сносил сорить на пол.
По обыкновению я заявлялся позже всех (ехал на автобусе с другого конца города). Чинно здороваюсь с коллегами, стреляю…, если есть закуриваю свои. И тут Александр Семенович, словно опомнившись, вскакивает со своего места и начинает собираться. Мы знаем – он направляется в соседний киоск за свежими газетами, к открытию. Как ни странно, но Семенович обязательно отпрашивался у начальницы, хотя совершенно ее не боится, а в иных обстоятельствах и вовсе ни во что не ставит. Но, как говорится: порядок есть порядок. Пока его нет, мы тихо дремлем. Признаться, никому в голову не приходило вместо Семеныча сбегать за прессой, уважить старика. Александр Семенович по обыкновению предпочитал центральные издания: «Правду», «Известия», «… индустрию» - местных он не читал. Мы расхватываем пахнущие типографской краской газеты, первым делом читаем о событиях за рубежом, обсуждаем их. Не знаю, как остальные, но благодаря Семенычу я прошел своеобразные курсы политпросвета: знал немало иностранных государственных деятелей, разбирался в проводимых теми курсах, в общем, ориентировался в международной жизни. И слава богу…
Пора и честь знать, то бишь приступать к работе. Цепочкой, друг за дружкой пускаемся мы в обход по машиносчетной станции. Естественно, Александр Семенович впереди, как в заправской клинике – профессор и его ассистенты. Эту параллель можно и дальше продолжить, он спрашивает у медсестер-операторов состояние их подопечных больных – табуляторов, сортировок, перфораторов, суммировок. Если следовало нарекание, Семенович немедля устранял неисправность. Нас молодых механиков порой злило, какого черта он лезет, дефект несущественный, с ним можно работать и работать, оставаясь одни, мы так и поступали, но Семенович был щепетилен и педантичен. Когда не было замечаний, мы возвращались в свою избу-читальню – поговорить за жизнь. И были крайне раздражены, стоило какой-нибудь девчонке-оператору попросить о помощи: замяло карточку, заело клавишу. Такие пустяковые неполадки должны по негласным правилам устранять молодые, чуть, что посложней, так мы оглядывались на Семеновича. И его не нужно было понукать. Меня всегда удивляла его безотказность, во всем: остаться сверхурочно – пожалуйста, перетаскать ящики с перфокартами – извольте, нужно то, нужно это – сделайте одолжение.
И еще одна деталь. Наш кильдимчик – своеобразная кавказская мастерская в заводоуправлении. У кого, где бы, что ни сломалось - все идут к нам. Так было заведено Александром Семеновичем, причем чинил он совершенно бесплатно и на совесть. Нас по лености это часто раздражало. Но Семеновичу нравилось таким образом общаться с разными людьми. Он и нас приучал помогать людям, причем без магарычей – сталинская школа, одним словом. Был, правда, плюс от такого альтруизма – везде для нас был открытый кредит. И еще одно правило. Деньги, взятые взаймы – всегда отдавались вовремя. Казначеем у нас был Василий Михайлович. Нет, он не держал деньки в кубышке, но он вел наш дебет и кредит, и в зарплату извещал – кто, кому и сколько должен. Очень удобно и справедливо, не правда ли? Кстати, вот любимая пословица Вострикова: «Дружба дружбой, а табачок врозь!»
Изредка перепадала халтура – где-то на других заводах ломалась вычислительная техника и нас приглашали помочь. В таких случаях ходил Семеныч и кто-нибудь из молодых, в качестве подмастерья. Фактически ремонтировал Александр Семенович, деньги же за работу (сколько дадут – твердой таксы не было) поступали на общий пропой, быть «шкурой» считалось у нас самым последним делом. Потом в жизни попадались мне всякие «сучары» – собьет пятерку в рабочее время, похваляется ею, а чтобы угостить сослуживцев, так ни-ни… Александр Семенович был не таков – артельный мужик!
Через наставничество Александра Семеновича прошло немало школяров и, я убежден, для его питомцев оно не осталась бесследным. Встретишь коллегу-соученика и перво-наперво: «Как там Семеныч поживает?» Случалось, собирались и ехали - проведать. Александр Семенович был неизменно рад таким встречам, он как отец родной был участлив к судьбе каждого, с ним делились радостями и невзгодами, он все понимал и сочувствовал.
Что еще мне помнится? Иногда к нам в мастерскую забредали его бывшие сослуживцы, в основном люди пожилые, пенсионеры. Семенович обязательно предоставлял гостю свое кресло, тот кряхтя усаживался, и у них завязывалась занятная беседа. Они вспоминали своих начальников, оценивали их достоинства и недостатки. Молодежь не знала тех руководителей, но постепенно память усваивала «кто есть кто», и в дальнейшем я уже не был сторонним слушателем тех разговоров. И мне становилось интересно узнать, к примеру, что некто Генис теперь коммерческий директор, а некий Скурат – начальник промышленного отдела горкома. Часто пенсионеры приносились что-нибудь в починку, Александр Семенович радостно выполнял их заказ.
Особенно мне запомнились визиты совсем ветхого ветерана завода, сей дедок воевал еще в империалистическую. Будучи по жизни страстным общественником, он и в преклонном возрасте вел активный образ жизни. Приказом директора Йонас Казимирович (его имя) был утвержден хранителем создаваемого заводского музея. Старичок по обыкновению приносил объемистую папку с архивными документами и поблекшими фотографиями – результат его розыска по городу. Теперь уже Александр Семенович был вынужден облачаться в мою шкуру, так как не мог знать членов городской управы или добровольцев пожарной дружины. Однако Семеныч и тут проявлял искренний интерес. По уходу старого «архивариуса» Семенович неизменно восхищался подвижничеством дедка, его неиссякаемой энергией, подчеркивал кристальную честность того.
Следует особо заметить, что Александр Семенович никогда не отмахивался от людей. Что общего у них с малограмотным заводским плотником, о чем им говорить то? Иногда ходоки были сильно выпивши, но и с такими забулдыгами Семенович находил общий язык, был радушен.
Александр Семенович был наделен талантом, умением разговаривать с людьми. Пожалуй, и по сей день я не встретил лучшего собеседника. Какие могли существовать темы общения между мной юнцом и убеленным сединами метром? Оказывается, их было предостаточно. Особенно были захватывающи разговоры о современной физике. Мы оба увлекались фантастическим миром сверхскоростей и огромных гравитаций, парадоксами времени-пространства и прочими загадками теории относительности. Сейчас-то я понимаю пустоту того околонаучного трепа, но тогда я, как говорится, ловил кайф. А вот проектировщик Василий Михайлович был реалистом. Он весьма насмешливо относился к нашим «диспутам», конечно, ни черта в том не понимал, и удивлялся, как это возможно часами рассуждать о подобной чепухе.
Сейчас я с печалью вспоминаю тогдашнюю жизнь. Сегодня люди прагматичны, не транжирят время попусту, не треплятся по пустякам. Хорошо ли это? А бог его знает? Во всяком случае, тогда на работу мне было ходить комфортней. Сейчас ходишь, как на каторгу, порой сравниваешь свое существование с рабским: работа, дом - дом, работа. И все тут – пустота.
Так вот, мне было приятно и комфортно общаться с Александром Семеновичем. Прочтешь, бывало, умную книгу – обязательно поделишься своими соображениями с Семенычем, подискутируешь с ним – «пирдуха!», как говорил Олег Ефремов. А что сейчас? С кем поделиться прочитанным, день-два поносишь в себе, и забыл? Книг никто не читает, эрудиция нынче не в почете, «мамона» все сожрала. Хорошее тогда было время, «совки», подобные мне, жили для души, а не для брюха.
А, как умел Александр Семенович работать?! Уверяю вас, – в высшей степени добросовестно, а в точной механике педантизм великое дело. Далеко не нужно ходить, достаточно сравнить его с собой тогдашним. Устраняешь неисправность, вроде не халтуришь, а мысль одна: поскорей бы устройство пошло. Чуть получилось, хоп, затягиваешь гайки, кабы не сделать хуже. Вроде отремонтировал, а совесть не чиста, твердо не уверен – будет ли хорошо действовать в дальнейшем.
После Александра Семеновича, хоть «знак качества» ставь - гарантия сто процентов. Он никогда не делил: моя или твоя обязанность, если у напарника не получалось, он обязательно помогал. Любому было ясно, что вкалывал Семеныч поболе всех, получал же по тарифному разряду, но он ни разу не возмутился, якобы перерабатывает.
Помню (раз заглянув в гости), как он нахваливал нас, перед новыми сотрудниками: «Вот были механики, я при них отдыхал, не давали шагу ступить, все сами…». А может, оно так и было, а я уничижаю себя по скромности? Куда там!? Мы ему в подметки не годились, да и делал он в основном все сам, а мы, так, на подхвате...
К чести Семеныча, он все же научил нас кое-чему! Пришла пора, когда как грибы стали расти вычислительные центры, и его выученики котировались там довольно высоко, даже те, кои у нас считались самыми бестолковыми. С возрастом многие стали классными мастерами, хотя я уверен: вернись они на старое место – их участь, быть на подхвате у Александра Семеновича.
Как сейчас перед глазами…
Завершается рабочий день, девчонки-операторы столпились у большого зеркала – наводят лоск. Александр Семенович перед окончанием смены обходит машинные залы: где выключит рубильник, где натянет чехол, – девки спешат, торопятся, - где погасит свет. Но вот, все в порядке. День окончен – по домам! Как быстро пролетел день? Признаться, грустно расставаться с Александром Семеновичем… Но было и отрадно, ведь настанет завтра!
