1
. По реке медленно сплавлялись льдины, куряя в черную воду отражение луны. Бестолковые стычки их друг с дружкой и с бетонными опорами моста доносились до караульной будки сплошным шершавым гулом
Виктор распахнул дверь, выпуская запах табачного дыма, тулупной овчины и ружейного масла.
Навстречу потянуло влагой и весенней прелью – дышала освобожденная река.
Будка охраны моста издали напоминала Виктору стакан в подстаканнике, накрытый толстой шаньгой. Теперь подстаканники редкость, а в его детстве стояли в каждом доме: легкие – алюминиевые, с тонкой впивающейся ручкой; тяжелые – железные, резные, в виде кремля, с овальными портретами полководцев.
Над городом светился голубой тревожный купол, а здесь, у реки, тишина и синяя ночь, разрезанная лучами прожекторов на косые ломти. Конечно, тишина от поезда до поезда, но оттого только резче и желаннее.
С моста вынырнула электричка, изгибаясь и блестя оконной чешуей на повороте. Навстречу, пронизав будку яростным лучом, вывалился пассажирский. Если поезд идет медленно, то успеешь разглядеть столики с чайными стаканами, расслабленные позы у окна, полуобнаженные женские руки, поправляющие занавески. Или мелькнет в курительном тамбуре прижавшийся к стеклу белый лоб – маятень дорожной бессонницы. А с крыш вагонов слетает белесый дымок, пахнувший углем и чаем.
Взгляд неохотно отпускает последний вагон, с красными фонарями, теряющийся в серебристом лесу стальных ферм. Еще немного, и стихает молоточек чуткого мостового эха.
Выйдя на терраску, Виктор попытался разглядеть внизу, недалеко от аншлага – полосатого столбика запретной зоны, - маленький заросший бугорок. Но взгляд его сносило на залитую лимонным светом протоку, заштрихованную стволами молодых тополей.
В прошлую смену, ясным холодным утром, он заметил идущий из земли дымок. Днем стрелки сходили к тополям и обнаружили землянку. Жителей не застали. В следующей смене караульный опять видел крадущийся дым.
И сегодня, на час ночи, назначили облаву.
2
Виктор захотел представить себе тех, кто засел сейчас в землянке. Недалеко вокзал, видимо они пришли оттуда. Вообще, он любил суету вокзала. Иногда, после смены, садился на перронную скамью и слушал женский сопричастный голос над головой: «Внимание! Поезд Новосибирск – Ташкент отправляется с первого пути!» Мимо бежали молодые цыганки с длинными плоскими ступнями, держа младенцев у живота смуглыми жилистыми руками. Возле пригородных касс цыганский табор самочинно забил узлами кочевого скарба почтовые тележки. Тут же горели костры, хозяйки ощипывали кур на ужин. Живые курицы сидели тесно в ящиках из-под вина, равнодушно стряхивая с голов хлебные крошки.
И еще недавняя примета вокзала – нищие. Старуха с жестяной баночкой, крестящаяся на каждый звук упавшей монетки. Рядом старый таджик, опираясь на черную суковатую палку, сгибал голову и спину с деревянным хребтом. Мальчик в тюбетейке протягивал ладонь прохожим, а в ногах старика, на ярких тряпках, возилась чернявая девчушка, испуганно отвернувшись от незнакомой русской речи. Нищие были и раньше, но тогда думалось, что они все лентяи. Теперь подали милостыню не стесняясь, с жалостью и какой-то суеверной тревогой.
На вокзале встречал Виктор одного старика, у себя в деревне – полный сервант грамот, почетный тракторист! А вот бросил дом, сбежал в город и на зиму устроился в привокзальную кочегарку, за литр в месяц. Однажды по радио слушал дедок концерт по заявкам, а там поздравляют его «временно не живущего с нами, любящие жена, дети и внуки с днем рождения!» Под любимую песню запыхтел седой бродяга, отошел сердцем и вернулся.
Но есть на вокзале и постоянные жители: три крупных неразлучных пса – черный, рыжий и серый. Бегают они неспешно, вытянув в одну линию голову, спину и хвост. Поджарые, большеголовые, на худых изодранных лапах. Морды умные, глаза безразличные. Они презирают людей и не терпят других собак. Потому что иные псы только и мечтают, как бы заползти в чьи-нибудь ворота ласковой скотинкой, на собачьем шпагате, а потом уже штатно тявкать из-под лавки сторожа.
Главная примета бродяг, даже сильнее, чем запах псины, - это шальной вызов в глазах.
«Давно бичуешь? – спросил Виктор воображаемого жителя землянки. «Я – свободный философ», - уточнил бродяга. «А почему так живешь?» - «Все живут так, в самоизгнании. Только не сразу понимают это. Я просто раньше ухожу, не дожидаясь, когда выпнет судьба, обстоятельства или указ.»
Ночью охотнее откровенничать, будто сняты какие-то дневные тормоза или цензура белого света. Душа желает примирения.
«У тебя семья есть?» - спрашивает Виктор. – «Не сирота ли я, беспризорная? – переспрашивает бродяга. - Нет, семья была обычная. У отца три сына: двое умных, а третий – талантливый. И как бывает это в интеллигентных семьях: нарисовал сынок картинку или стишата сочинил, ему уже это в обязанность ставят. Гости приходят, им показывают растущий талант, то есть число спешно измаранных листков. Уверение в таланте изгоняет ребенка из детства. Это начало самоизгнания.
В школе была у нас учительница литературы, она говорила особо ретивым: «Я сама русскую литературу на «пять» не знаю!». Под ее властной рукой понял я, что талант – это шило в мешке, и колет того, кто несет его. А еще мне хотелось ее удивить и все же получить свою пятерку. Написал я сочинение о человеке, который пошел против всех. Видел я такой случай на празднике: улица запружена колоннами людей с флагами, со всех сторон гремит победная музыка, звенят медали на груди у ветеранов. И вдруг, какой-то разлад! Что-то не так. Даже трубы оркестра поперхнулись. Вижу: бежит по обочине немецкий солдат. В день Победы! Ему кричат что-то веселое, за погоны хватают. Мужик-то наш, видно было, что пьяный, форму где-то достал, напялил и ломанулся!.. Удивляло упорство, с каким этот артист из подворотни дразнил толпу. На всю жизнь осталось во мне ощущение человека, который хотел выразить что-то другое, непохожее на желание большинства. Но окружили его, на траву повалили, и били уже - мужики молодые, не воевавшие. Если б не милиция, ухайдакли б!.. Литераторша оставила меня после уроков с глазу на глаз, и говорит, держа за пуговицу моего пиджачка: «Понимаешь, Витя, это частный случай, а надо обобщать!» И тем вытолкнула мою мысль дальше: обобщать, потом обобществлять, вроде коллективного ведения хозяйства душ. Человеку неправильно укажи дорогу, а тупик он сам найдет.
Дальше институт, - продолжал свой рассказ бродяга, - женился, оба студенты. В театр ходили, жена в буфете бутерброды с колбасой покупала на ужин. Ребенок вскоре родился. Любая его болезнь на бочку с порохом усадит! Ночью жар, перевернулся десять раз, твое сердце сто раз за ним. Ручонка лежит неудобно, будто вывихнута, уже мысли страшные – может, это уже безразличие смерти? И готов был отдать ему свою кровь, свои силы, но горько осекаешься, понимая, что уже передал маленькому всю гниль свою.
На третий год семейной жизни взял путевку на турбазу: проветриться. На берегу горного озера случился эпизодик. Одна женщина скучала на пирсе и наблюдала, как я девиц на лодке катал. Мужики вокруг нее вились, и она вела себя раскованно, но флиртовала, как мне казалось, через силу. Вода плескалась, солнце блестело… Вот всегда так, хочется сказать главное, но топчешься вокруг, в надежде, что оно само придет на язык. В Библии пропущена, как мне думается, одна строчка: вначале была женщина, все остальное случилось потом!.. У тебя дальше как было?» - неожиданно спросил бродяга.
«Ты же говорил о себе!» - Виктор глянул на луну в ночном небе, определяя по ее положению, сколько времени ему еще стоять.
«Потому что я сделал то, – бродяга громыхнул чем-то в своей темной землянке, - что не получилось у тебя.»
Виктор вспомнил, как уходил из дома после серии нудных скандалов, взяв лишь зубную щетку. Переночевал у холостого друга на полу. Утром надел несвежие носки, и тут же почувствовал, что прихватило горло на сквозняке. Оказалось, что теперь он полностью принадлежал себе: вместе с больным горлом и носками, за которыми раньше следила его жена. И что еще характерно: с женой жил и мелко изменял ей, когда подворачивалось, но сколько времени был в бегах, ни разу не возникло желание найти женщину ради флирта. Эта нерастраченность, кстати, и была причиной скорого примирения.
«Ну так вот, на турбазе, - продолжил бродяга с чувством явного превосходства. – Вначале женщина мне не понравилась! Такая умная тихушница из бывших отличниц. Замуж, скорей всего, она вышла - будто корень квадратный вычислила! И не тайна в ней, а интригал какой-то неразрешимый! Не помню даже, как мы в одной палатке оказались. Страсти она не вызывала, но быстро утомила ребусом своей жизни: кто-то любит ее, кого не любит она… и что-то еще неизвестное! Лишь однажды я почувствовал к ней симпатию: наша группа спасалась в дождь под кедром; пили водку из поварешки по кругу, прижимаясь друг к другу. Промозгло было, ну и затянули песняка: о доме, о тех, кто ждет. Она тоже подхватила, голос оказался сильный и настоящий.
Любовь – чувство бродяжье, - сказал незримый собеседник Виктора. – Поэтому она забирается высоко в горы или далеко за моря, где у пришельца обостряется слух и зрение. Женщины чувствуют это, душа их – клетка для ловли певчих птиц.
Когда я приехал домой – метаться начал. Ты знаешь, как это случается, будто после озона гор привыкаешь к городскому смогу. Дальше что: развод? – давай попробуем!
Дали нам два месяца подумать. И я бы не разошелся, как и ты, но талант самоизгнания шепнул: пора! Я даже начал вести дневниковые записи, как историю болезни. По сути, чувство таланта – и есть болезнь. Или кидался к мольберту: заставлял жену позировать обнаженной. Что характерно: я и раньше уговаривал, но согласилась она только теперь. Но женщину не поймешь даже перед расставанием. Она позировала, гордая, как мрамор Акрополя, и если встал бы вопрос о стыде, то терял его я! Женский инстинкт – при пожаре выносить самое дорогое – подсказал: пренебречь телом, которое достанется когда-нибудь другому. Она выбрала душу: не противиться мне в унижении своем.
Чем ближе подходил срок суда, тем более оголтелыми мы становились, будто хотели за два месяца проскочить всю жизнь. И уж если я когда-нибудь любил ее, то наверняка в эти последние дни.
Потом уже, рассматривая этюды, я уловил то чувство, которое мучило меня за мольбертом: она так всегда складывала руки, будто держала невидимого младенца. Дерзни мысленно раздеть Деву Марию, и поймешь мой стыд.»
Виктор вышел из будки на смотровую терраску, прошелся взад-вперед. Под сапогами повизгивала налетевшая с поездов угольная пыль. Чтобы не устать сильно в ночные часы, важно уловить движение ночи, зарождающийся раскол в ее глубине. Ночь – это скелет суток, как утро – мозг, день – кровь, а вечер – болезни суток.
Ночью глаз бережнее относится к тому, что видит. Шипяще двигалась в лунном свете река, как будто плоская пятнистая змея без головы и хвоста. Внизу, между опор моста, петляла дорога с талыми колеями, словно линяющие заячьи уши.
Охранник вернулся в будку. Известный порядок: чайник с водой, флажки в чехле – красный и желтый, жестяная коробка с петардами. Еще есть, не по уставу, осколок зеркала, и Виктор, смотрясь в него, ловил себя на мысли, что все еще удивляется форменной шапке, черной шинели, и стволу карабина, торчавшему из-за плеча. Когда он впервые принес домой форму стрелка, жена осмотрела ее с таким видом, будто провожала мужа на сомнительное дело: надо же, пошел в «вохровцы»!
По уговору с ней Виктор получил год времени, чтобы написать книгу. Но хорошо думалось только первые месяцы на мосту. И, как намытый золотой песок, выкладывались дома на письменный стол мятые бумажки записей с торопливым неровным почерком.
Со временем записей становилось все меньше. Смены четырехчасовых отрезков отрешенности на посту и суеты в караулке разрушали строй мыслей. В любом обществе ревниво относятся к задумчивым: если ты мозгуешь не на благо коллектива, то постараются распотрошить «левого» мыслителя.
Вскоре он понял, что караульная будка – не выход.
Виктор вспомнил о своем собеседнике из землянки: «Чем дальше занялся?» - «Тем же, что и ты, грубой работой.»
Действительно, помирившись с женой, Виктор взялся за ремонт квартиры, чего она раньше допроситься не могла.
«От квартиры я отказался, вещи все отдал, только ключи еще носил с собой, - вспоминал бродяга. – Знаешь, такое бывает, как будто забыл что-то нужное. Может, пустяк – пластинку с любимой песней. (Той, что пели в горах под дождем.) Казалось, зачем пластинка? Если даже слушать ее не на чем!.. Но решил забрать! Помню, открыл дверь – пол окрашен, запах в квартире угарный. Черт меня толкнул, пошел я по краешку, оставляя следы на подсохшей краске. Открыл дверцу шкафа, там почему-то простыни лежали; одна упала, испачкалась. А когда однажды тоска за горло взяла, и позвонил жене – она мне эту простынь припомнила!..»
Рассказчик помолчал немного. А Виктор подумал, что напрасно он называет собеседника бродягой.
«После развода хотел уехать на крупную стройку. Но оказался в бригаде пенсионеров и алкашей на реконструкции одного дома-музея. Прельстило меня, что жили в деревне, койка в клубе и вольные хлеба, с утра – гонец в город за пивом.
Холопская ностальгия – эти наши усадьбы-музеи! Где-нибудь в Германии, дом Баха ничем не отличается от стоящих рядом домиков, и жители под стать своему земляку: заходи на кружку пива. У нас же околевшие ребра крыши скотного двора и рядом окрашенные бревна барского дома.
А привозили дворян-родственников из-за границы, так потеха: не знали, где стол накрыть. Решили в саду принять, потому как в дубовой столовой, при настоящих хозяевах, должно быть, ноги дрожали.
Работал потом художником. Своя комната: краски, кисти и тишина. Выдаешь плакатным пером четырехзначные цифры достижений народного хозяйства, а сам мысленно их на исторические даты переводишь. Однажды написал 1380 тонн, а в графе продукция забылся: «Куликовская битва». Начальство во мне видело только один, нужный им, талант. Двигаться везде предлагали. Но главный мой талант поперек вставал».
«Это писательский?» - спросил Виктор.
«Нет, для того закупориться надо. А я только тем и занимался, что изгонял себя. Был я даже бухгалтером. Загадочная профессия. Вроде евнуха при социалистической казне! На бумаге, как у дверей гарема, какие богатства блюдет! А самому там побывать, только если воровски, не иначе.
Как попал в бухгалтеры? Пришла разнорядка на завод: послать на курсы повышения квалификации в Ленинград. А в бухгалтерии – половина в декретном, остальные зашиваются; я уговорил начальника, взял этюдник и манул на берега Невы. В группе оказался единственный мужик, выбрали старостой. Хорошая гостиница, ресторан, петербуржские отражения в зеленой меланхоличной воде каналов. Ходили мы на экскурсии, в театры, я везде своим мадамам ручку подавал. Заботился. Потом начальник телеграмму прислал, мол, срочно возвращаться. Это чтобы экзамен не сдавать. Но я уже решил бросить свой завод.
Помотался, пока деньги были, потом решил на папоротнике заработать, но в бригаду не взяли, а в одиночку пролетел.
Голодный, в рваной рубахе, набрел на монастырь. Как говорил Христос: «Нищие у вас всегда будут», а что Его боле не увидим, так сразу на то внимания не обратили. Меня приняли трудником. Место Божье – предгорья, красота! От бывшей обители одни развалины. Единственное уцелевшее здание – колхозная пилорама. Восстанавливать начали четверо монахов из центральной России. Первым делом срубили крест с треугольной крышей – голубец. Смолили крышу, вели кирпичную кладку. Мой реставрационный навык пригодился. Еще нам помогали сельский учитель со старухами.
Обитали мы в одной избе-келье, житие киновитное. Монашескую тяжесть всяк взваливал на себя сам. Старший монах Евагрий, седой, с крупными бороздами морщин на лбу, взял надо мной опеку. Второй – мужичонка мелкий, бородка жидкая, плечи всегда подняты, а руки, если не в работе, то болтаются, как на смазанных шарнирах. Он, если осерчает днем на колхозных безруков, то за полночь поклоны будет бить перед иконой. Третий монах был молодой, Иоанн, грудь широкая, борода черная, женщины засматривались, а он себе на уме, как мне казалось. Четвертый – тихий, горестный мужик, все хотел обет молчания сотворить. Объяснял мне, что молчанием душу углубляешь, как русло заиленной реки. Но оторваться нам особо не давали: то колхозные мыки, то из города понаедут, охотчие до святых мест.
Варила нам старуха из деревни. Помню, отпахал я первый день, сел за стол, а в щах только капуста отварная. Говорю: мол, работников так не кормят! Пост был. Оно бы ладно, но без водки, совсем стало в тягость…»
Виктору не понравился тон бродяги. Сам он думал, что монастыри и церкви – это как бы родимые пятна на Русской земле. Бывало, всматриваясь в сиротливые купола, в кирпичные узоры и арки, он рисовал образ своего дома, где бы хотелось ему жить.
«Короче, стал я тяготиться святым житием, - продолжил бродяга. – Отец Евагрий чувствовал мое настроение, соглашался, мол, странники тоже Богу нужны. А я это понял по своему. Поджег колхозную пилораму. Председатель вызвал милицию. Дознание. А Евагрий грех мой по своей душе размазывает. Тогда я сам признался. Дело замяли. Церковники заплатили за головешки и забрали на свой двор: деревенские не хотели возиться.
Меня отпустили с миром. После монастыря пустил я душеньку во все тяжкие. Пил, аж со свистом. Знаешь, в том есть особое удовольствие: набраться святости, а потом мордой в грязь. Уничижение какое-то библейское!
Потом работал в театре, рабочим сцены. Там я попал на один нескончаемый спектакль. Мотив его: «На свете правды нет, но нет ее и выше!» Моя душа, мой талант не хотели мириться с той ролью, в которую меня впихнула жизнь.
Однажды поехал театр на гастроли. Услышал я название города, и вспомнил полузабытый эпизод на берегу горного озера. Я ведь в регистратуре турбазы паспорт Елены видел: фамилия обычная, замужем восемь лет, детей нет. И адрес простой.
Наверно, многие мужчины, неудовлетворенные своей жизнью, оглядываются на свои «отростки судьбы». И большинство из них начинались с женщины. Какая встреча в прошлом могла бы повернуть к лучшему его жизнь?
Хожу вечером по ее городу и думаю. Вспоминаю, как однажды меж туристов зашел разговор о детях. Лену спросили, она смутилась и ничего не ответила. А когда я о своей дочери говорил, то в лицо мое всматривалась странно, будто что-то знакомое выискивала.
И уже по-другому виделся наш роман. Бывают женщины – оторвутся, чтобы подурить там, где их никто не знает. Лена же играла эту роль не «с жиру», а через силу: без страсти и объяснений.
Словом, нашел адрес, сел на лавочку возле дома и детей всех взглядом ощупываю. Волнение напало. Чудится, мальчик на меня похож: такой же смуглый, сероглазый. Поджало серчишко.
До вечера просидел. И дождался-таки ее! Шла она, энергичная, моложавая, уверенная в себе. Знаешь, когда женщина по сторонам не смотрит, настырных не чувствует.
Встаю, и навстречу иду. Она с ходу хотела обойти меня как столб, в своей внутриладной манере, но я нахально преградил дорогу. Глаза подняла – строгие, с тонкой сиреневой кожей под нижними веками. Испугалась! Мой костюмчик оглядела, поняла сразу. Но молчит.
Я говорю: «Случайно приехал в ваш город, домой не прошусь…» Она перебила: «Подожди меня в сквере, я скоро.»
Вышла минут через десять и уже взяла себя в руки: «Где ты остановился?» - «В гостинице». – «У тебя временные трудности? – голос пытается естественным сделать. – Может, деньги нужны, на первое время?..»
Должно быть подумала, что я просто сшибаю. Заехал по старой памяти: возьму и свалю. Глазами такси уже ловит, деньги приготовила, все пытается в тон семилетней давности попасть.
Но тут я влепил дуплетом, что-то обидно стало за свою непутевую жизнь: «Я на ребенка хотел посмотреть.»
Как она побледнела! Губы сжала. Мне ее жалко стало, но выворачиваю себя подлого: «Поедем со мной!»
В номере гостиницы я дал мужикам денег и выпроводил гулять. Зашли.
«Не хочешь показать? – спрашиваю. Она молчит. – Смотришь на мои временные трудности? А может, это ты мне судьбу сглазила? Взяла часть меня и перенесла в свое гнездышко.» - «Чего ты хочешь? Зачем тебе мой ребенок?» - У меня хватило выдержки не ляпнуть, что и мой тоже! «Дай, - говорю, - фотографию мужа посмотреть». – «Нет с собой». – «Как нет? Любимых мужей в кошельке носят! Кто он?» - «Хороший человек». – «Чем занимается?» - «Он музыкант», - «Прекрасно. И у ребенка есть слух?» - «Есть.» - Ей ненавистен был мой допрос. Она встала, подошла к окну и поглядела на улицу через шторы.
«Пора домой? Семья ждет? Ужин еще не готов?» - Отпустить бы ее с богом, но сам не свой говорю: «А еще одного родить не хочешь?..»
Она отскочила к двери. Я ей: мол, до завтра! Остановилась. Подхожу, расстегиваю кофту. Она в ознобе шепчет: «Зачем тебе это, зачем? - Потом отчетливо. – Дверь закрой». Я говорю: «Сама».
Повернулась, сильная, гордая. У нее есть большее, что искупит унижение, а у меня – только гадость и злость. Кинул в голую спину кофту: «Уходи!» Лена спокойно привела себя в порядок. Говорит: «Давай, я тебе билет возьму на завтра.» - «Бери, - отвечаю. – Куда хочешь, туда и поеду. Мне все равно.» Она смотрит на меня с таким ласковым сожалением. Чувствуется, хочет по-хорошему сладить, но не дает себе волю раскиснуть. Железная женщина!
На утро принесла билет, увезла меня, пьяного со вчерашнего, на вокзал, и усадила в поезд до моего родного городка. Помнила тоже. Еще проводнику денег дала, чтобы кормил… Вот так и спалил душу!»
«Так», - рассеянно повторил Виктор, давно уже перебирая в памяти свою историю с Леной, на каком-то семинаре в Минске он отгадал, чего хочет от него женщина, но не решился и сплавил ее товарищу по группе.
- Эй, уснул, что ли?!
Виктор очнулся от крика: по железной лестнице поднимался сменщик.
3
Закурили на терраске. «Ну, как?» - бодро спрашивал напарник. Хотя и так видно: будка, рельсы и мост целы. Просто его время уже пошло, и ему хотелось подольше говорить с Виктором, смягчая таким образом переход к самым длинным и нудным ночным часам.
Возле караулки стоял уже желтый фургон с синей полосой – для добычи.
Виктор сдал карабин в оружейную комнату и пошел на кухню ставить чайник. Была надежда, что ему после смены не придется идти на облаву. Но начальник команды Батов, сутулый мужик с четырьмя пальцами на левой руке, сказал терпеливо:
- Поешь горяченького и пойдем. Ты нашел землянку – тебе и показывать!
Батов прошелся по коридору, азартно скрипя портупеей. В былые времена – рассказывали старожилы, - он выгонял нарушителей из охранной зоны моста тем, что ставил ручной пулемет на нос катера, и мчал на штормовой волне вдоль опор, разбрасывая мелкие лодки рыбаков.
Под стать командиру вооружился и старшина Носов, тоже из старых стрелков, известный своим изобретением: на посту одевал брезентовый дождевик, цеплялся его петелькой за толстый гвоздь в углу будки и отлично спал. Держали его, несмотря на частые залеты, потому что был он любимцем у генерала, начальника охраны дороги. Железнодорожный генерал приезжал сюда, на вольный речной простор, чтобы душу отвести: выпивал на бережку, потом шел на свое место – крутой скалистый обрыв. За ним следовал только старшина с баяном. Играл он мастерски! Генерал втягивал грозными ноздрями обскую ширь, ронял тяжелую руку с золотовязьевой нашивкой на рукаве, и затягивал одну и туже песню: «Есть на Во-олге утес-с…»
Виктор отваривал пельмени и слышал из комнаты отдыха, как стрелки читали какую-то прокламацию в стихах. Но смог разобрать только отдельные фразы: «Чтоб министрам дал по шапке!.. Чтоб народ скорей вздохнул!..» Одобрительный смех. «Перестань свою царицу развозить по заграницам!» Понятно, к Горбачеву челобитная.
В углу громыхнула пустая банка из-под краски. Это старшина закрыл дырку из подполья. Виктор выловил пельмени в тарелку, банка сдвинулась еще, мелькнул зеленый кошачий глаз. Виктор отодвинул банку, и на свет вылез рыжий котяра, обиженно жмурясь помятой мордой.
Но вот Батов скомандовал: «Пора!», и они пошли. Ночной холод, охотничий азарт, тяжесть оружия дулом в темноту, все это выстроило их в колонну, с почти строевым шагом.
Впереди шел Виктор. Следом Батов и старшина. Замыкали два мента, делая вид, что они идут только зафиксировать результат.
Тихо приблизились к полынному бугорку с торчащим обломком трубы. Фонарем осветили низкую дверь без ручки.
Батов пнул ее и, отскочив, крикнул:
- Выходи, зараза!!
Дверь спружинила – открывалась наружу. Из-за косяков посыпалась земля. Но внутри молчание. Покричав еще: «Выходи, окружены!» - порядки наступающих смешались. Менты отошли, не мешая, мол, ваша территория, вы и воюйте.
Глядя на чужую дверь, Виктор вспомнил, как однажды сломали замок его квартиры. Нагло, средь бела дня, выломали ломиком. Вечером, увидев изнасилованную дверь, за которой случайно не оказалась дочь, он почувствовал тошноту бессильной ярости. И понял, что раны болят даже на двери.
Батов обнял старшину за плечи:
- Надо брать штурмом!
- Да что у меня, лоб шире? – вскипает старшина легким перегаром.
Потом он вскарабкался к трубе, провел ладонью на ней: «Тянет!» Достал из кармана пакетик с порохом.
Батов одобрительно кивнул: «Давай!»
После минутного ожидания в землянке грохнул взрыв. Дверь сама приоткрылась, и в земляную нору ввалились штурмующие, вспарывая темень лучами фонарей. Никого не было. Пахло глиной, порохом и рыбой. На полу валялась сорванная печная дверца.
Виктор выбрался наружу, будто очнувшись, с удивлением спрашивая себя: что его заставило ворваться в чужое жилище? Хотелось увидеть своего двойника или изгнать из себя глупый бродяжий дух? Но на душе стало спокойней. Он осветил на ладони прилипшую кашу. Видимо, попал в опрокинутый ужин хозяев. Виктор пошел к протоке, чтобы смыть неприятную слизь, и услышал всплеск. На том берегу, оставив на лимонной глади черный зигзаг, выбрались из воды и выжимали одежду два человека.
- Вот они, уходят!
Подоспевший Батов ничего лучше не придумал, как громко свистнуть им вслед:
- А, черт с ними, не стрелять же!
- Пошли, - заторопили менты, отряхивая шинели. – Землянку завалить трактором и все!
В последний раз Виктор глянул на пустой берег протоки. Подумал, чувствуя озноб, будто сам окунулся недавно в ледяную воду: где-то сегодня приклонят они свои бедовые головушки?
