Лик светила, вытесанный с незапамятных времен в форму идеального шара, и отшлифованный до ярко желтого глянца самим ветром времени, уставший пялиться с недосягаемой небесной выси, грузно и степенно опускался с кромки горизонта в спокойную вечернюю гладь синевы моря. Погружая свою огненную бороду, в вальяжно гуляющие буруны волн. И те, радуясь тому, как юные девицы рады своим новым нарядам, поочередно примеряли на себя свежие краски заката, раскидывая по воде уже искрящееся гранатовым соком солнечное золото.
Небо залилось густым румянцем.
Одинокая чайка, будто заплутавшая в резко меняющемся пейзаже, изредка вскрикивая, то ли передразнивая, то ли откликаясь на шелест ветра в парусе, парила кругами над мачтой плота из Черного тополя. Который, как раз, накатывал на кончик солнечной бороды в волнах и, повинуясь очерченной по воде дорожке, плавно вздымался и ниспадал, продолжая свой путь уже к еле виднеющейся алой макушке Лика на горизонте.
Под парусом, зеркально отражавшим цвет уходящего ко сну светила, на обвязанных просмоленной пенькой грубо отесанных бревнах, промеж тюков и бочек, возлежал в полудреме необычайно растолстевший мужчина. Одеждой ему была лишь шкура буйвола, в которую он, то кутался, неосознанными взмахами рук, а то вовсе сбрасывал с себя, открывая тело прохладе и ветру. Трудно было узнать даже возраст путешественника. Лоснившееся жирком лицо его, с изрядной растительностью, было покрыто копотью, от сока дерева из которого был сделан плот. А так же и тело, выпиравшее во все стороны складками ожирения плоти, зияло хаотичными кляксами черной смолы, въевшейся в кожу.
Мужчина внезапно очнулся, смахивая крупные капельки пота со лба и вниз по лицу. Гулким шипением жадно вдохнул остывающий дневной зной.
В разверзшихся между опухших и слипшихся век глазах блеснул огонек злобы. С трудом приподняв голову, на загоревшей бычьей шее, и неторопливо оглядывая окрестности водной пустыни, громко кашлянул. И, выплюнув мешавшую дышать сажу, себе же на пузо, взревел:
- Кха… Гром и молнии Зевса мне в задницу! Сколь же оное может длиться?! Уже и счет потерял дням. Эх, говорил же, не под силу такому суденышку да в море. Ох, женщина!..-
Его успевшие иссушиться и потрескаться обвислые губы стали с шипением и брызжа слюной что-то бормотать, наверное, крайне нелицеприятное, раз уж он не осмелился сотворить свою тираду вслух. Но, вдруг, словно о чем-то вспомнив, уже с более проясняющимся взором налитых кровью глаз, и неподдельной лаской в голосе, вопрошал:
- Ты где, Попутный? Попутный, ты еще тут?!
В ответ ему, тут же, с самой высокой точки мачты, послышался бодрый молодой глас попутчика:
- Да тут я, тут. Что, выдрыхся? Гром и молнии Зевса тебе, в задницу!
Собеседника не было видно, но это не пугало обоих путешественников, потому что вторым был ветер. Попутный ветер, ниспосланный нимфой Калипсо. Дабы, по соизволению Зевса, доставить изрядно надоевшего своими стенаниями в печали о доме родном Одиссея на благословенную землю Итаки.
И семилетнее пребывание его на Огигийском острове завершилось. Отвергнув предложение хозяйки острова, - Калипсо, о вечной молодости и бессмертии, Одиссей, уже как семнадцатый день, бороздил морские просторы. И, надо отметить, изрядно подустал, если не сказать больше.
- Так вот, Одиссей, - продолжал теперь в духе наставника Попутный. - За место того, чтобы возопить, почем зря, да когда непоподя, ты бы лучше запросил у Посейдона дозволения подойти к острову фракийцев, вона – на горизонте. А-то, сдается мне, он облагает данью всех причаливших. А что с тебя взять? Провизию и даже дары ты уже сожрал. Вино, из вековых запасов нимфы, лучшие сорта, ты вылакал. Как так можно?! Ума не приложу…-
И ветер, несмотря на явно взволнованный голос, закончив свою обличительную речь, стал беззаботно посвистывать. Но, будь видим, явно бы косясь, одним глазком, в сторону кряхтевшего от натуги сесть Одиссея.
- Но-но! Гром и молнии Зевса мне в задницу! Полегче. - бросил, как бы невзначай, легендарный герой, так и не смогший приподняться. И, грозя, словно балясиной, указательным пальцем левой руки, так как правая была занята нащупыванием под шкурой буйвола бочонка вина, продолжил говорить, но уже вкрадчиво, с расплывающейся на все квадратное лицо улыбкой:
- Понимаешь, друг ты мой товарищ, Попутный, ты вот все укоряешь да укоряешь меня, а ведь как мне смертному-то тяжко с вами, стихиями и богами, там, всякими. Ну, просто, мрак как тяжко. Поверь! - и Одиссей даже прослезился, хотя это и не было заметно из-за плеснувшей на его лицо волны.
- Вот, та же Калипсо, чтоб ей не ладно, а вот снится мне который день. Гром и молнии Зевса мне в задницу! Не-не, сны, конечно, прекрасные и даже, через чур. Сродни тем, что снились мне о моей достопочтенной супруге. Ах, Пенелопа!.. Сколь сладостен мне миг, когда во снах ты посещала меня в дни смятения и тоски души моей! - громко всхлипнув, Одиссей внезапно перешел на яростный тон, в котором, по видимому, заключалась вся соль и суть его многолетних скитаний:
- Короче, Попутный! Гром и молнии Зевса мне в задницу! Твое дело – дуть, вот ты и дуй! И удуй меня, будь добр, по добру по здорову, ну и сам по добру... Это я еще прошу, понимаешь, а-то ведь как встану! - но осекся, и радостный всколыхнулся всем телом. - О, Слава богам! Вот и бочонок винца еще остался. Гром и молнии Зевса мне в задницу! Что ж, коль уготовано мне…- а договорить он не успел, потому что ветер, заинтригованный началом его откровений о снах, задорно подначивая на продолжение тех, перебил:
- Стоп, стоп, стоп! Гром и молнии Зевса тебе, в задницу! А ну-ка, подробнее о снах, пожалуйста. Не то, я вижу, ты опять канешь в их плен. А, сдается мне, что-то уж ты не совсем откровенен. Ээх, со мной-то можно было бы и поделиться! -
Рука Одиссея замерла на крышке бочонка, а вторая, то ли в поту, то ли в брызгах волн, или еще чего, размазывала по наморщенному лбу смолистую чернь с палубы. Он задумался на секунду, как будто припоминая о чем речь, но, так и не поняв своего попутчика, раздраженно выпалил:
- Ух, чтоб тебя!.. Гром и молнии Зевса мне в задницу! Невозможно уже! Кажется, вечность с тобой беседую, а впустую. Ты бы хоть тряпку какую нацепил на себя. С ума уже схожу, не имея возможность тебя разглядеть-то толком. И ведь знаешь, гад, что и не поймать тебя, если что, и не отшлепать, не двинуть в лоб, хорошенько. Ах, порой, я сожалею, что не согласился на бессмертие! Вот бы ты, да и подобные тебе, затрепетали под моей стопой. Как пить дать! Гром и молнии Зевса мне в за…-
Одиссей не успел договорить, да и ветру не суждено было дослушать привлекшее его внимание откровение своего столь ворчливого и вспыльчивого подопечного. Внезапно, на горизонте ночного неба, теперь уже увенчанного гигантской жемчужиной и более мелким бисером, рассыпанным во всей своей красе с восхищающей взор закономерностью рисунка созвездий, показалась тяжелая своей мглистой суровостью туча, несущая зловещее ознаменование бури. С таким же, внезапно омрачившимся видом, наш герой озирался по сторонам, дрожащими пальцами затыкая горловину бочонка крышкой, едва вынутой за секунду до этого. Столько дней тихое и безмятежное море, вдруг, как по мановению божественной Длани, все выше и выше поднимало перекаты волн, сгустившись на их темнеющих гребнях косматыми бурунами ненастья.
Одиссей пытался призвать своего попутчика, чтобы вопросить о помощи, но того, к внезапному и глубочайшему сожалению, как ветром сдуло. Тогда, предпринимая, как показалось, неимоверное усилие и, содрогаясь каждым членом своего необъятно неуклюжего тела, он попытался присесть, но тщетно. Битый час возни на мокром днище плота не давал никакого результата. Совсем отчаявшись, наш герой все-таки смог собраться с духом, вырвав, словно многопудовый меч, пробку из заветной горловины бочонка, с воплем, который почитался в те времена молитвою, низверг в себя добрую пинту ядреного первосортного вина. Которое, с характерным клекотом, устремилось в глотку храбреца, пенясь и шипя…
- О, Калипсо! Блудливая бестия! - Вырвалось из уст поглотивших еще одну пинту, и Одиссей пал замертво, звонко брякнув затылком в одну из пустых бочек, валявшихся там и сям. И только мерное посапывание, и изредка доносившиеся, сквозь буйство волн, звуки, распределяющего уже успевшее закиснуть вино, желудка, вселяли надежду ветрам, да невольно слушающим сию симфонию богам, о том, что грядет пробуждение героя.
Но каким оно будет, на этот раз, не ведал даже вездесущий и всезнающий Зевс.
2012г.
