«Сегодня опять эта дикая головная боль. Таблетки уже не помогают. Надо идти к врачу».
Это моя вчерашняя запись в дневнике. Зачем я его веду? А так просто, по привычке, еще с 70-х годов. Нерегулярные, сумбурные записи, а потом так интересно перечитывать. Что-то вспоминать, такое забытое…
И вот я пришел домой.
От врача.
К которому мне советовали обратиться еще с год назад.
Вести невеселые. Сильное внутричерепное давление, нарушение мозгового кровообращения. Врач не стал меня обнадеживать, сказал всю правду.
А правда такова – я не жилец. Странно, как я еще жив до сих пор. Врач что-то написал в моей карточке, посоветовал обратиться в Институт мозга, и дал телефон.
Я сел за стол на кухне, безрадостно пожевал котлетку, попил молока.
Что испробую на этот раз? Шиа-тцу, акупунктуру? Иглоукалывание, прижигание – все без толку. Таблетки? Все уже перепробовал, как мертвому - припарки.
Надо что-то с этим делать. Чувствую, что уже невмоготу, на самом деле. Слабая боль, как предвестник боли терпимой, средней, а потом… Что потом? Как бы это пояснить, какие бы слова найти? Вот, если просверлить в башке сверху дырочку и залить туда кипятку.
Где-то так, сходные ощущения.
Непередаваемые.
Впереди вечер, вернее – ночь и бессонница, будь она проклята. Теперь вообще не знаю, как уснуть.
Сон – единственное спасение, настоящее, истинное блаженство. Во сне боли нет. Вечный кайф, вечный сон. Страшные мысли, но жить с раскаленной сковородой на макушке уже невмоготу. Институт мозга, надо же… Оставлю я им свой мозг, на запчасти.
Дождусь утра, позвоню, запишусь на прием и немедленно пойду.
И немедленно выпил…
Я проглотил снотворное и с тяжелыми мыслями улегся давить ухом подушку.
Опять… Опять подбирается эта невыносимая мигрень. Голова вот-вот взорвется. Интересно, какая будет мощность взрыва? Для этого надо знать величину внутричерепного давления, объем черепной коробки и прочность костяного свода. Осколки, скорее всего, образуются по швам, разрушится только свод, а лицевой череп останется невредим.
Я вздрогнул, раскрыл глаза и сел на кровати, скрестив ноги по-турецки. Черт знает что!
С таким взрывным устройством мне еще не приходилось встречаться. А мысль интересная! Взрывотехника – занятие опасное, очень опасное, но завораживает, притягивает, манит, манит красными труселями... Так, это снотворное действует, я уже галлюцинирую.
Спать, спать, немедленно спать! Как назло, сработал будильник Кашпировского, я поплелся в нужное место, сомнамбула, не включая света, по привычке. Вот такая преамбула…
Боль нарастает, заполняет голову горячим свинцом. Я натер виски ментоловым карандашом, а что толку? Надо как-то отвлечься и заснуть. Легко говорить, да. Утром сон будет непреодолим, желанен и сладок, а сейчас – не дозовешься его.
Внезапно затарахтел мой механический будильник, бабушкин, «Слава» на циферблате и кнопочка потеряна. Поэтому заткнуть его невозможно, будет греметь, пока завод пружины не иссякнет.
Это что, уже утро? Ну, слава Богу! И слава «Славе»!
Первым делом, что первым делом? Первым делом – пианину! Уж послала, так послала. Звонить надо, в институт надо, лечиться тебе надо.
* * *
В институте меня приняли сразу, без проблем, по первому звонку. Вот и сижу в кабинете, за письменным столом, весь взмокший от боли и волнения. Разные специалисты ходят вокруг меня, сочувственно хмыкают, мекают, бекают. По латыни выражаются, между делом.
Ничего не понимаю, мне еще толком никто ничего не сказал. А я уже полдня совал голову в разные приборы, лежал в разных камерах, облепленный датчиками, как пиявками, и что? Куча каких-то перфокарт, лент самописцев, снимки, картинки цветные, в форме бабочек.
Бабочки в моей голове.
И что они там высматривают, специалисты эти, о чем они потом беседуют между собой? О чем они бубонят? Наверняка, говорят друг другу разные умные вещи.
- У Вас нарушение мозгового кровообращения, – наконец сделал вывод один специалист с козлиною бородкой и серьезно на меня посмотрел.
Вот это новость! Надо же, а я в полном неведении… Вот спасибо, доктор.
Видимо, эта мысль так отчетливо спроецировалась на мое выражение лица, что козлобородый смущенно хмыкнул и развел руками.
- Да, ничего хорошего, к сожалению. – продолжил он, принимаясь что-то писать в своем талмуде.
В кабинет вошел еще один человек в белом халате. Все присутствующие как-то подтянулись, втянули животы, словно на строевом смотре при виде генерала. Он сделал малозаметный жест, и все специалисты покинули помещение весьма скоро.
Кто это, где это – уже неважно, голова опять раздувается и кипит, как самовар в Мытищах.
Незнакомец мельком просмотрел записи, оставленные козлобородым и присел напротив.
- Голова болит? – он облокотился на стол и посмотрел мне в глаза. Взгляд уверенный, но какой-то недобрый, холодный.
Я кивнул.
Лучше я бы этого не делал. Словно расплавленное олово закачалось в моем многострадальном котле.
- Русская рулетка, - сказал он тихо, почти на грани шепота. – Есть один способ, но чрезвычайно рискованный. Если повезет – боль исчезнет, если нет – инсульт неминуем.
Да? Вдруг понимаю, что мне как-то уже все равно.
- Лучше убейте меня, - говорю ему без тени сомнения, без света надежды, без дули в кармане.
Он никак не отреагировал.
Он понял.
* * *
- Это наше новое оборудование. Экспериментальная модель. Лопароскоп для операций на мозге. Вам повезло, именно этот аппарат позволяет добраться до требуемого отдела. Мы Вам поставим имплантат, своеобразный клапан, который будет нормализовать Ваше мозговое кровообращение. Другой способ оказать Вам помощь пока неизвестен науке.
Йозеф Шишковский, так звали моего нового знакомого, протянул мне какие-то бумаги.
- Это пакет необходимых документов. Дело в том, что мне лично нужна страховка в случае неудачного исхода. Надеюсь, Вы меня понимаете?
Я механически все подписываю, боль не утихает.
Мне предстоит провести с этой болью еще сутки, назавтра – на стол с колесиками и в операционную. Повезет – пойду домой, не повезет – поеду в морг.
Меня определили в небольшую палату, где уже лежал один пациент. Я переоделся в пижаму и стал похож на матрац. Посмотрел я на себя в небольшое зеркало над умывальником, пощупал трехдневную щетину на подбородке и задумался.
- Вы как посоветуете, - преодолевая тошноту, спросил я у своего соседа, - Может быть, мне еще живым побриться? Мертвому сложнее будет…
Из коридора раздался зычный голос санитарки:
- С этим бесполезно разговаривать! Он полный идиот!
Каждый слог этой прочувственной фразы отозвался в моем черепе колокольным ударом. Черт бы тебя побрал, девушка, с твоей шваброй…
Пижама влажноватая, и запах у нее какой-то тифозный, со времен гражданской войны. Укладываюсь в койку, пружинная сетка скрипит. Простыня колючая, подушка душная, одеяло кусачее.
Последний приют поэта. Голова болит не переставая, а он еще иронизирует… Кто это? Кто это иронизирует? Ну да, это я.
Значит – не все потеряно.
- Эй… - внезапно донеслось с противоположной койки. – Эй, Вы спите?
Идиот проснулся. Однако, интересный вопрос… И как же на него ответить?
- Нет, не сплю.
- Вам завтра жучок вставят. – тихий-тихий, проникновенный голос слева. - Скоро нам всем эти жучки вставят… Микрочипы. Мы первые, как космонавты. Кстати, моя фамилия Гагарин.
- Титов, очень приятно, - стараюсь говорить как можно тише.
- Все повторяется… Как сказал пророк – печать на лбу и на правую руку.
Да чтоб ты сдох, и со своей печатью, и с такими пророчествами…
А потолок-то протекает! В смысле – крыша течет. Да нет, это я буквально, а не фигурально, на потолке нашей палаты четко видны известковые трещины и потеки.
- Кончай базар, придурки! – орет санитарка и щелкает выключателем.
Подавляю в себе желание запустить в нее тапочком. Темнота, свет от уличного фонаря обрисовывает желтый квадрат на стене. Смотрю на него, и чего-то жду.
Нет, уже никто не будет крутить ручку фильмоскопа, не будет скрипа целлулоидной ленты. Я вдруг до ущемления в груди понимаю, что уже никогда не посмотрю мои любимые диафильмы. Протягиваю руки, разминаю пальцы и проникаю в желтый свет.
Силуэт собаки на стене. Гав-гав… А вот это – кролик с барабаном, и для этой фигуры надо две руки. А вот это – два мужика ругаются, а вот это – голубь полетел.
Но все же надо спать…
Это как погружение, на самое дно марсианской впадины. Я начинаю обратный отсчет. Против естественного хода времени, супротив и вопреки всему, назад, в самое начало.
Насколько хватит памяти.
…Очень высокое кресло. Меня кормят с ложки борщом. Ложка очень большая, капуста свешивается с краев. Я счастлив. Потом прыгаю на кресле, на его пружинах, и мне очень хорошо.
Теперь в кроватке играю деревянными фигурками, даже знаю, что это – шахматы. Грызу деревянного коня и чувствую горький вкус лака и пресный вкус дерева.
А что еще? Ведь было же что-то еще…
Да, было. Я однажды опрокинул свой фаянсовый горшок, и что-то горячее обожгло мне ноги.
Это помню точно.
И все, больше ничего… Будем считать, что начальная, нулевая точка моей воспроизводимой, осознанной памяти – фаянсовый горшок.
Зачем? Зачем я воскрешаю эти детали? Мне нужны опорные сигналы. Эти события будут маяками на шкале моего личного времени. Начальный сигнал – конечный сигнал.
Может быть – уже завтра.
Да, помню будильник и красные валенки. Я надевал эти новенькие, твердые еще валенки и мой отец заводил будильник. И я, как дурачок, танцевал под звонок, вприсядку, азартно! И этим очень веселил моих родителей.
Из синего пластилина отец слепил мне маленького человечка. С мою ладошку, человечка в шляпе. Это был мой первый друг. Я играл с ним и разговаривал. А потом я сам научился лепить из пластилина. Первый мой пластилиновый шедевр – водолаз. В журнале «Вокруг света» на обложке таращился на меня водолаз в стеклянной маске.
И я воссоздал его. Мой водолаз перемещался по комнатам легко и плавно, звучит банально, но – как рыба в воде. Скорее всего – сработала моя перинатальная память, мой персонаж так же плавал в своей амниотической вселенной, где нет преград и тяготения.
А потом праздник, первый мой праздник. Что отмечали – ни черта не помню, то ли новый год, то ли первое мая, курица хромая. Музыку помню и звон посуды. Мама что-то готовила.
На столе - дольки апельсина, мелко нарезанные, с дроблеными грецкими орехами. Мне досталась миска, ложка и я поглощал это волшебное нечто с чувством полного блаженства. Скорее всего – полблюдечка и чайная ложечка, но какой восторг!
Утром вернула меня в реальность, то есть - разбудила, другая женщина. Простым стуком в дверь, без церемоний.
Утро. Самое драгоценное время, потому что боль еще не заполнила мою голову полностью, боль только подбиралась, прикрадывалась. Я уже по часам знаю, когда и какие явления будут радовать меня. Пусть эта елочка в праздничный час каждой иголочкой радует нас… Детская песенка. Иголочки радуют, надо же. Родители, помните, детская доза героина – 0.01 г. А вот героин мне бы помог…
Ничего особенного перед операцией не произошло. Только душ принял, если считать это подготовкой к операции. В столовой овсяного супца на завтрак отведал. А супец-то жидковат! Залез на каталку, жесткую, зараза, и холодную. Потом хлороформенная маска, счет и я засыпаю…
«…Ночная дорога, монотонный шум. Никаких трудов, никаких усилий, я верчу педали и вдруг понимаю, что опять пропустил нужный мне поворот. Я снова забыл, что давно уже не живу здесь, что теперь мне надо либо возвращаться, либо делать огромный крюк. Есть еще один способ проникнуть к себе домой – через двор, через огород, через калитку. Но на этом пути множество ловушек.
Прежде всего, нужно просить соседа подержать собаку, мелкого вредного кобеля, который, скорее всего не укусит, но испугает сильно. Потом нужно найти калитку в проволочной изгороди, затем преодолеть огород».
Признаться, я довольно часто по дороге домой пропускал этот чертов поворот, потом нижайше просил соседа подержать собаку, искал калитку в проволочной изгороди. И всегда – с огромным чувством вины за то, что никак не могу привыкнуть к своему новому состоянию, к новому статусу, к новому месту жительства.
Новый дом – это новая жизнь, это как перерождение. Нужно, обязательно нужно перевоплощение, нельзя тащить за собой старых демонов на новое место.
То есть – в тот момент, в момент переезда, в моем сознании не произошло ничего. Я по-прежнему жил на старом месте. Как и всегда, потому, что я там родился и не умер в старом доме. То есть - пропустил инициацию, не родился заново, не стал иным, с другим адресом.
Поэтому и мотало меня в прежние места моего существования.
И наяву и во сне.
Переход из одного жизненного статуса в другой нужно совершать с полной перестройкой сознания и мышления.
Чтобы не возвращаться. Старый дом должен сгореть или затонуть, как Атлантида, словом – исчезнуть. И уходить из старого дома надо на границе жизни и смерти, чтобы новый дом входил в сердце как спасение, раз и навсегда.
А старый дом звал меня, я часто возвращался в этот двор и очень болезненно воспринимал любые его изменения. Дикая ревность пожирала меня, когда я видел, что чужие люди живут в моем доме, бродят по моему двору и делают с ним, что хотят.
Словно тоскующий призрак продолжал жить в моем старом доме.
* * *
Меня выпихнули из клиники Института мозга буквально на следующий день. Без особых церемоний, без салютов и «Вечерней зари».
Больничный мне оплатили полностью, и я тут же взял отпуск. Жизнь приобрела оттенок праздника, я не ходил, а летал над землей. Низехонько, тихохонько, но летал. Эта эйфория продолжалась недели две, все никак не мог надышаться этим свежим воздухом, меня радовала каждая капля дождя, каждый луч света, каждая собака. Если только не выла по ночам.
Отпуск внезапно кончился, эйфория подостыла… Не опостылела, а именно – подостыла, к хорошему быстро привыкаешь. Вот и я попривык к состоянию душевного и телесного здоровья. Как оказалось в последствии – здоровье мое не так надежно, как мне казалось.
А работал я в химической лаборатории. Исследовал бензин на содержание ядовитых присадок. И приходилось забраковывать изрядное количество этилированного бензина, особенно часто в изъятых образцах попадался тетраэтил свинец.
Естественно, что я весьма дорожил своей работой. Хорошая зарплата, отпуск в летнее время, всяческие льготы, молоко бесплатно. Не всегда молоко, иногда давали йогурты, сметану, творожок. Что было на МКС – то и давали. А мы не отказывались, жрали все подряд. На халяву и хлорка – творог. Чего ещё хотеть?
Каждый день, по звонку, хочешь ли, не хочешь ли - на работу. Первая неделя прошла без особенностей, в обычном режиме, разве что голова не болела. А в понедельник на второй неделе начались весьма странные события.
Я мог уснуть прямо за рабочим столом, перед монитором, едва приткнувшись лбом на тыльную сторону ладони. Меня это поначалу не особо напугало, наверное потому, что не особо напрягало, подумаешь… Ударим по лени здоровым сном. А мои коллеги посмеивались надо мной, но беззлобно, даже с некоторым участием. Думали, что я завел себе подружку и не сплю ночами. Подружка у меня была, как же без неё, но не до такой степени мы развлекались по ночам, чтобы засыпать на работе.
Сон приходил не от усталости. Меня что-то вырубало, как по команде. И вместо обычной дремы, с путаными сновидениями, я погружался в странное состояние, неотличимое от реальности. Мой дневник запестрел новыми, яркими заметками, благо клавиатура на рабочем столе – непосредственно под руками и перед носом.
«Тесная, крайне тесная кабина, выкрашенная изнутри в белый цвет. Я держусь обеими руками за обрезиненную скобу и пристально смотрю в какой-то оптический прибор. Запах резины и кожаных перчаток перебивает резкий дух сгоревшего нитропороха. Помню из инструктажа, что надо задерживать дыхание после каждого выстрела, иначе после боя будешь плеваться азотистой кислотой.
- Пантера! Слева пантера!
Я вздрагиваю от этого крика и обнаруживаю, что кричат откуда-то снизу. Замечаю, что в моей башне, вернее – башенке, есть несколько щелевых окон для кругового обзора и поворачиваюсь всем корпусом влево.
Башня плавно, но нестерпимо медленно, тоже поворачивается влево. Я теперь отчетливо вижу серый, в камуфляжных пятнах, корпус вражеского танка PzKpfw V «Panther». Откуда я это знаю?!
«Пантера» уверенно ползет к линии укреплений со стороны базы. Захват базы – это хреново.
Опускаюсь вниз, в башню. Наш наводчик приник глазами к гофрированным манжетам окуляра прицела. От тесноты наш радист плотно прижат к моему бедру своим плечом, от его тела идут волны жара, изрядно приправленного адреналином.
Выстрел! Мимо проносится пушечный затвор, грозя снести мне ребра. Вываливается стреляная гильза, и только потом по ушам бьет оглушающий звук. Нет, не звук, а какой-то рев, вдавливающий барабанные перепонки внутрь одуревшей башки. Облако удушливого тумана заполняет башню, гудит вытяжка, но кислый вкус порохового газа все равно обволакивает зубы навязчивой оскоминой. Хватаю гильзу, тепло ее латунной трубы проникает сквозь перчатки, открываю боковой люк и выбрасываю гильзу наружу. Мои действия полностью автоматические, я прекрасно знаю, что мне нужно делать в такой ситуации.
- Есть пробитие!
Тот же уверенный голос. Вражеский танк загорелся.
- Танк уничтожен!
Вижу, удачный выстрел. Скорее всего – наша болванка угодила в топливный бак. Хотя «Пантера» ходит на бензиновом движке, поджечь ее довольно трудно.
На самом горизонте показался серо-зеленый, в коричневых пятнах, стандартной камуфлированной окраски, корпус танка M4 Sherman. Подождем, скорее всего – он нас не видит. Танк приближался почти бесшумно, потом развернулся бортом и медленно двинулся вдоль наших укреплений».
Вот такие подобные картины повторялись с изрядной регулярностью. И все время – танки. Вот с чего бы?! Мои заметки накапливались, я исправно заполнял папку очередными отчетами о своих сновидениях. К моему удивлению, я всё успевал, и выспаться и все исследования закончить.
- Кто на выезд? – донеслось из кабинета начальника.
Может быть, развеяться?
Понесло же меня на эту галеру! Ладно, сам навязался. Думал – что по городу поедем, да… Только по городу Ростову, радость то какая!
Трясусь в нашей дежурной машине, до крайности неудобной. Обычный уазик-буханка, с решетчатыми отсеками для служебных собак.
И две сидушки для людей,
И две подушки для бл…ей.
И 310 верст пути
Без остановок, мать ети!
И дали ей сесть и охренела девица... Признаться, я бывал в командировках, ездил я в командировки, носили меня черти, но не в таких же условиях! И самое главное - на хрена?! Что там, в Ростове своих специалистов нет? И вообще - зачем для отбора проб нужен специалист? Неужели я как-то по-особому пузырек наберу, с присвистом и с плясками? Вот этих юридических подковерных игр, пальцевых фигур, страстнЫх особенностей оперативно-розыскных экспериментов до сих пор не пойму. Вот же, снегирь снесся в открытые ладони. Не было печали, так подай скрытую операцию, высокой степени секретности. Я должен взять образцы топлива. Бензина там, всех марок, дизельного топлива, рыбки, муки, маслица…Пусть маманька пирогов напечет, негласно.
Обычный автолюбитель приехал на заправку. Оперативная группа из пяти человек собралась в «газели» и того, двинулись. Лётный день, спец-чемодан зажат между колен, дорога дальняя, делать нечего.
И телефонный звонок. На мобильник, естественно. Я уже привык к этому короткому поводку и ответил, не глядя.
Бойкий, настойчивый женский голос поздравил меня с выплатой кредита и начал уверенно диктовать мне условия нового, очень выгодного кредитного договора. Я действительно брал кредит в БаблоБанке и без особого удовольствия его выплачивал, по три штуки в месяц. За пять лет выплатил 170 штук, вместо 100 полученных. Ни за какие коврижки больше не полезу в эту петлю!
Как только я сообщил настойчивой барышне о своем нежелании продолжать разговор, тут же почувствовал сильнейший удар в голову. Нет, не буквально – удар, а как бы взрыв внутри головы. И сильное удушье. Я прервал разговор, а приступ скользкой тошноты подбирался к горлу.
Насколько это было хреново – не рассказать. Даже моя недавняя мигрень мучила меня как-то милосерднее, что-ли. Могу только сообщить, что дыхательные движения причиняли мне настолько сильное страдание, настолько нестерпимую головную боль, что я предпочитал просто не дышать. А тошнота заставила нагнуться как только можно вперед, так, что грудная клетка припечаталась к коленям.
- Что, укачало? – басовитый спецназовец сочувственно похлопал меня по спине.
- Ох, ну и лапы у тебя! – вырвалось из моего онемевшего горла. – Как у Кинг-Конга.
Оказалось, что в таком состоянии я мог не дышать довольно долго. Во всяком случае – значительно дольше, чем стандартные три минуты. Как моя кровь снабжалась кислородом – не знаю, в голове словно разливалось расплавленное золото. Вот так я просидел около двух часов в машине, потом мы проехали и отработали около десятка ростовских заправок – боль и неполадки в дыхании доставали меня все это время.
Только к ночью, вернувшись домой, я смог нормально дышать.
Утро я встретил в состоянии тревоги. Неужели мои мигрени ко мне возвращаются? Нет, в это верить не хочется, но на всякий случай, схожу-ка я еще раз в Институт мозга, но потом, на днях, сейчас - на работу.
День как день, без особенностей. Под вечер мой начальник самолично зашел в мой кабинет.
- Вот, оно же к тебе и вернулось. Вот тебе же и отписали эту хрень. Выполнить надо к завтрашнему числу, - безучастно произнес мой начальник, швыряя мне на стол задание об исследовании. – Образец в черной бутылочке, в моем сейфе. Только не забудь опечатать, как закроешь, и на сигнализацию поставь! И в журнале распишись…Или нет, опять забудешь, хоть кол на голове теши.
Признаться, что не только танковые видения одолевали, но и рассеянность моя обострилась до небывалых пределов. Бывало, что я и сейф забывал закрыть, и опечатывал не всегда. Можно сказать – я засыпал на ходу. Но кофе я упорно не пил, и энергетиками тоже не баловался. Как-то обходился без этой отравы.
До конца сегодняшнего рабочего дня оставалось всего десять минут. Чтобы успеть на завтра, исследование нужно сделать сегодня. Начальник, не доверяя мне свой сейф, сам выдал мне образец, опечатал свой кабинет и что-то неопределенное буркнул на прощание. Я помахал ему вслед рукой и шприцем набрал из бутылочки кубик бензина.
Зарядив прибор хлороформенным экстрактом, я принялся ждать положенные полчаса, пока на мониторе не появится заветная хроматограмма. Тетраэтил свинец вылезал гораздо раньше, но я не торопил события. Устроившись на диване в коридоре, я опять, неожиданно для себя, уснул.
«…Я маленький, очень маленький. Мне года четыре, на мне шортики и рубашка в клеточку. Сандалики с пряжками поскрипывают. Идем мы с мамой по тротуару, я подбираю тутовник, синий, как чернила, он так же пачкает пальцы.
И вдруг падаю. Нет, боли я не помню…
Ущемление грыжи.
Лежу я на кушетке, а нянечка рассказывает мне сказку про четырех братьев. А внутри моего живота добрый дядя-доктор что-то делает. Что потом? Больничная койка, книжка про Чипполино, а читать я не умею, поэтому сам сочиняю историю по этим картинкам. Принесли мне карасиков, жареных в сметане, но не дали.
А нельзя мне карасиков, доктор сказал. А зачем тогда приносили? До сих пор обида у меня, что не попробовал я этих карасиков. С тех пор я не ем синий тутовник. И карасиков… В сметане. Сильно обиделся я тогда».
Просыпаюсь в холодном поту, смотрю на часы. Звонит телефон в кабинете. Прошло всего-то двадцать минут, а начальник уже спрашивает, что там есть, в бензине этом поганом. Да всё там есть, и ТЭС там есть, изрядная доза.
Начальник угрюмо молчит. Я знаю, когда он уверенно молчит, когда – угрюмо.
- Хреново… Эта партия уже в продаже, – наконец слышу в телефоне раздраженный голос. - Ты пока не распечатывай ничего, а хроматограмму удали. Завтра поговорим на эту тему.
Эта история с бензином закончилась для меня очень плохо. Хуже некуда. Мне звонили с базы нефтепродуктов и обещали хорошее вознаграждение за правильный вывод о качестве бензина.
- Всё равно мы найдем нужного и более понятливого специалиста, который подпишет такую справку, и все предлагаемые блага уйдут ему… - который раз за день звучало из моего сотового телефона, - А бензин всё равно сгорит и следа не останется.
Я отказался подписать справку о том, что исследуемый мною бензин чистый и меня легко уволили с работы.
Честно признаться, я совсем не готов к такому раскладу и почти весь день пребывал в явно выраженном ступорозном состоянии, то есть не отвечал на вопросы или вяло кивал невпопад.
Не мог сосредоточится ни на чём… Всё время сидел на скамейке в парке, глядя в одну точку – в клумбу. Всё же я собрался с силой и купил банку какого-то энергетика, в ближайшем ларьке. Вернувшись обратно на лавку, я даже не успел эту баночку откупорить, как снова провалился в сон.
«…Небольшая комната, зарешеченное окно, стены выкрашены синей масляной краской. Посредине комнаты стол и два стула, по разные стороны стола. На столе раскрытая папка, с чистыми листами бумаги. Я в зеленой униформе в звании полковника, и верчу в пальцах авторучку «Паркер» с золотым пером. В комнату входит относительно моложавый человек в полосатой пижаме и в тапочках на босу ногу. Бритое лицо, очки в тонкой стальной оправе.
- Ваше имя, фамилия, должность, место работы... – мне отчаянно скучно, я проверяю свою ручку на наличие чернил и прицеливаюсь пером в снежно-белое полотно бумажного листа.
- Да сколько можно?! Я уже двадцать раз все это повторял!.. - с нотками нарастающей истерики выкрикнул человек в пижаме, затем устало махнул рукой и утвердился на своем стуле, печально глядя в окно.
Я проследил его взгляд. За окном пролетел шмель, на секунду заполнив басовитым гудением пространство тесной комнаты.
- Это не я придумал. – говорю я, - Весь материал засекречен бывшим правительством и приходится собирать всё заново. Так все же?..
- Александр Привалов, лаборант экспериментальной лаборатории. Научный руководитель, противочумный институт, - через минуту ответил человек в пижаме, выудил из нагрудного кармана платочек и принялся протирать стекла очков.
- Специализация лаборатории? – я заполняю пункты бланка протокола, с удовольствием выводя правильные, каллиграфические буквы. Всё же перо – не шарик, вот нажим, вот волосяная линия, красиво…
- Гормоны. Эксперименты в области гормональной терапии.
- И какого рода Вы проводили эксперименты? – я тщательно выводил округлые буквы, тесно размещая их на строчках.
- Какого рода?.. Да обычные эксперименты с гормонами. Дозировка и продолжительность приема, сравнение результатов с контрольными группами. Способы приема испытывались... Ну, там, как всегда – в виде раствора или порошка, таблетки или инъекции. Потом все это фиксировалось в лабораторном журнале, и в карточках животных. Обычная рутинная работа.
-А что это за история с мышами? – я слышал о чем-то необычном в поведении моего подследственного, и эта информация очень пригодилась бы в калибровке его личности.
- Неужели Вас так интересует эта копеечная расходная статья?! – мой собеседник хлопнул себя по коленям. - Да, я приписывал в журналах издохших мышей, кроликов и крыс! Но не так много, как об этом рассказывают...
Я улыбаюсь.
- Нет, меня больше интересует стиль заполнения журнала. – показываю ему фотокопию лабораторного журнала. - Вот, например - «Количество падших мышей за истекшие сутки – 80 особей». Почему «падших»? Разве можно такое определение применять к лабораторным животным?
Снимаю невесть откуда залетевшую пушинку с золотого пера, и смотрю сквозь нее на заходящее солнце.
- Наверное, нельзя. Павших, конечно, не падших. Это просто так получилось... Черт знает о чем думал, когда журнал заполнял.
Солнце скрылось, и освещенный квадрат на стене переместился выше.
- Да, но после этого случая за Вами закрепилось прозвище «Падшая мышь», насколько нам известно. – саркастически, насколько могу, саркастически улыбаясь, я продолжаю упражняться в каллиграфии. - Именно под этим псевдонимом Ваша персона фигурирует в наших отчетах.
- Да? Какая неприятность...
- В лаборатории проводились опыты над людьми? – это главный вопрос, поэтому озвучиваю его резко и громче обычного.
- Да, проводились,- неожиданно быстро отвечает Привалов. - В нашей лаборатории были сформированы двадцать экспериментальных групп. Вернее – двадцать две. И четыре контрольные группы.
Он заметно нервничает. Похоже, что эту информацию он озвучивает впервые.
- Опыты на крысах не дали практически ничего, - продолжил Привалов после минутной паузы. - Крысы становятся половозрелыми очень быстро, толку с наших экспериментов никакого. Я даже не знаю, сработали гормоны или нет. Экспериментальные и контрольные группы крыс обучались практически одинаково. Собаки тоже ничем особенным не порадовали.
Я понимаю, что это не обязательно вписывать в протокол, слишком специальная и для дела совершенно ненужная информация.
- А чем же суть опытов? – стараюсь уточнить и сузить тему, - Если можно, прошу попроще и таким образом, чтобы судья мог без специалистов понять состав преступления. Если усмотрит его, конечно.
Привалов ненадолго умолк, соображая.
- А как попроще сказать? Скажем так - детеныши млекопитающих более способны к обучению и менее агрессивны. Щенки легче обучаются, проще усваивают и закрепляют команды дрессировщика. Но как только проходит период полового созревания – способность к обучению снижается до нуля. Животное становится агрессивным и крайне сложно поддается обучению. Это можно проследить на контрольных группах. Только опыты слишком продолжительные. Жизни не хватит, чтобы всё отследить и накопить нужную статистику.
Мое время закончилось. Протокол первичного допроса закончен, завтра буду его читать, а послезавтра проведу вторичный допрос и сравню с первичным. Всё как положено.
-Так, всё ясно… - я отпускаю Привалова с конвоем, а сам иду по коридору следственного изолятора. Мне навстречу идет мой коллега, Йозеф Шишковский, с выражением крайней усталости на лице.
- Что случилось, коллега? – спрашиваю его.
- А, это ты… Да ничего особенного, понимаешь. Просто в пятницу вечером дочка моя привезла мне внука на выходные, сначала ничего так, он хорошо кушал, спал, гуляли мы с ним в парке. А вечером вчера внучок как принялся кричать мне, глядя прямо в глаза – «Молись и кайся! Молись и кайся…» Даже до слез орал. Вот ужас, да? Он еле успокоился и заснул почти синий от крика. Всю ночь не спал, пока дочь не приехала утром.
Я немного оторопел от такой истории. Ничего себе мальчик! Йозеф достал из кармана коробку «Беломор», зажал папиросу в зубах и похлопал по карманам в поисках спичек.
- Как выяснилось, - сквозь зубы продолжал Юзеф, попыхивая папиросой, - что мой трехлетний внучок, будь он неладен, таким образом просил меня поставить мультик «Малыш и Карлсон». И всё, понимаешь? И всё!..»
