«Когда человек работает, – писал Марсель Пруст, – только ради того, чтобы понравиться другим, он рискует потерпеть неудачу, но вещи, которые мы делаем ради собственного удовлетворения, всегда имеют шанс кого-то заинтересовать. Не может быть, чтобы ни одному человеку не доставило бы хоть небольшого удовольствия то, что принесло великое удовольствие мне». Таким образом, целью моего рассказа было бы найти не столько читателя, сколь друга, способного хотя бы отчасти разделить со мной все то, о чем я повествую и еще более то, о чем умолчал, что скрыл между строк.
I
Среди мчащейся толпы на оживленных улицах, центральных улиц большого города, где каждый, не обращая ни на кого внимания, не смотря ни по сторонам, ни себе под ноги, ни вперед несется по своим делам, или без цели, порой сталкиваясь друг с другом, не извиняясь, словно не желая тратить время и силы, расходятся с грязными ногами и не менее пыльной совестью; порой среди них, словно затерявшись в странном пространстве и времени, выглядывают сияющие глаза, оживленно разглядывающие по сторонам прохожих людей, замечая их угрюмость, печаль и спрятанную надежду на счастье, которое порой так далеко запрятано в сердцах, что порой, кажется, оно бесследно пропало со временем, затерялось в бесконечной спешки из ниоткуда в никуда, за горизонт своих несбывшихся надежд; разглядывая дома, подмечая скрытые детали фасадов и людей, стоящих у окон над бесконечной улицей. Порой этот взгляд натыкается на подобный себе, такой же неутолимый, с жаждой иссушить всё пространство бытия, в котором случайно затерялся странник, и, улыбнувшись друг другу, словно старинному другу, некогда по случайности забытому неизвестно где и когда, но вроде бы точно было, они расходятся, в надежде снова случайно сойтись, но уже в другом, бескрайнем пространстве.
Сюжет для немого кино. В тот редкий день прохладного лета, когда сияние солнца ничто не тревожило, ни единое облачко не перекрывало его ослепительного сияния, а легкое дуновение ветерка в теневой стороне улицы с некой тоской напоминало о приближающейся осени, или просто о ближайшей смене погоды, я без цели куда-либо идти, гулял по центральным улочкам города, так искусно спрятанным архитекторами города от оживленных центральных проспектах и улицах, где сейчас полно спешащих и веселых людей, с неисчислимым потоком машин. Стоило мне присесть и закурить, словно найдя предлог остановиться на улице, не думая о целях своего пути, как, словно выйдя из потока реки, я замечал саму жизнь, живущую рядом, стоит лишь выглянуть в окно. Всё насквозь пронизано надвигающимся и неизбежным новым началом и гибелью.
Августовские вечера еще с детства означали конец веселья, конец активной жизни, беспечно проводимой вне города, полностью предаваясь своим личным делам, детским, но таким свободными и наивными. Видимо, с тех самых пор дошкольного и школьного времени, в сознании отпечаталась бессознательная тоска по уходящему, но еще едва не ушедшему, и грядущему багряно-золотому пожару осени, а с нею и холодной пустыни поздней осени, с едва заметными признаками зимы. И почему сейчас, сидя на скамье возле какого-то старого дома, в памяти вновь всплывают впечатления прошедших августов, которые, если уж откровенным быть с самим собой, были не таким уж и хорошими в те самые моменты, которые сейчас вспоминаешь с грустью, покуривая очередную сигарету, дым от которой не менее знаковый и не менее тревожный, чем заходящее солнце, бросающее косые лучи алого пламени, или этот ветерок, едва касающийся моего лица своим приятным, свежим дуновением. И знаю, вопрос не имеет смысла, и знаю, что и спустя еще несколько лет, возможно не так уж и много, я с такой же нежной грустью буду вспоминать и этот вечер, и все эти вечера. Так было уже. Так было. С возрастом мы узнаем все меньше чего-то нового. Мы сменяем декорации и актеров, всю внешнею мишуру, оставляя сюжеты и роли, и самих себя, словно в этом мы способны изменить метафизические основания своей жизни. Мы меняем режиссеров, и трактуем избитый сюжет как нам кажется по-новому, но с известным результатом; и мы это знаем, но не хотим принимать, и каждый раз с бесстыдной лживостью надеемся на лучшее. И как несчастен и жалок тот, кто через внешние перемены меняется внутри себя, словно надев плащ короля, становится правителем сказочного белого королевства, огражденного решетками и желтыми стенами. С возрастом становится сложнее влюбляться, ценить извечные ценности, принимать их как нечто достойное самой жизни. Само желание любить воспринимается с какой-то грустной усмешкой и произнесенным вслух: «Опять? Зачем?». И, кажется, «исхода нет. Все повторится, как встарь». Все эти ответы, выдуманные самим же, об обреченности человека на одиночество: либо с людьми, не способными тебя понять, ждущих лишь своей очереди заговорить о своих проблемах и неудачах в жизни, не способных понять даже по определению, по некоему сверхфизическому положению понимания, при котором это понимание фактически и не нужно, потому что воспринимается как посягательство на сокровенное, личное начало, скрываемое ото всех, и от себя самого; либо одиночество, возникающее в пустой, темной комнате, в которую раз за разом не хочется возвращаться, в эту клеть, где никто тебя не ждет. Все ответы на вопрос о нелепости происходящего, порой воспринимаемом как страдание и мучение, несмотря на логическую убедительность, не снимают с груди тяжкого груза, не решают ровным счетом ничего. И ты раз за разом прочитываешь себе самому страницы книг об обреченности человеческого существования. Несправедливость мира? Судьба? Да мы не глупы, нет, и отчетливо понимаем, что причина всего, что с нами происходит в нас самих, а нежелание что-то изменить, понимаемое как невозможность исправить ошибку, словно пройдя точку невозврата в каком-то далеком прошлом, наверно, еще в раннем детстве, есть просто лень и понимание того, что, изменив декорации, роль останется прежней. Но ты живешь, терпя происходящее, где-то в глубине самого себя понимая, что это непременно закончится, и жизнь вновь наполнится красками, новыми эмоциями, закипит с новой силой. Но, понимая, что с такими мыслями ты уже не первый год остаешься наедине с самим собой, решаешь не первый раз мучительный вопрос, отчаянье с оглушительным треском обрушивается на тебя, и, подходя тяжелым, сдавливающем камнем в глотке, охватывает тебя целиком: «Нет, не изменится ничего!». И нет сил даже рыдать, но слезы отчаянья невольно градом наворачиваются на глазах. «Все не важно, все это не имеет смысла», - шепчешь себе, подыскивая ответ, словно недостающий пазл в картине собственной жизни. Действительно, лишенному смысла смысла ничто не будет утешением, чем бы он ни занимался, и в чем бы, пытаясь себя обмануть, не находил смысл своей жизни.
А жизнь меж тем проходит мимо. Проходят мимо люди, едва задевая, не замечая тебя, как и самих себя, ни проезжающих мимо машин, ни плачущих, ни смеющихся детей, никого. Постепенно осознавая себя, свое положение, в котором сам себя вогнал, понимаешь, что ты один из тех, кого некогда презирал за их убогую, нереализованную жизнь, казавшуюся чем-то тревожно гибельным по отношению к тому, что смутно интуитивно казалось тебе настоящей жизнью. И можно найти десятки оправданий своему положению, и не менее сотни путей выхода из него, но это все не имеется смысла, потому что и смысла-то нет.
Так я сидел и думал о произошедшем год назад, два, три, пять… Прожитые годы, казались, наполненными жизнью и великими событиями, которые, быть может, еще и повторятся, и будут иные, не менее интересные, но уже не будет того особого чувства новизны этих чувств. Так с каждым новым первым снегом, выпадающим поздно осенью и обычно в вечернее время дня или даже ночью, ощущение восторга и радости неизвестно перед чем, так свойственной в детстве, когда выпавший первый снег в году был почти и первым в увиденным в жизни, это ощущение просто теряется, пропадает, и сам выпавший снег, или наступление весны, первый дождь и гроза, цветение сирени и цветов на лугу, и многое другое- просто не замечается вовсе, становясь обыденной данностью, и признаком не жизни в целом и ее чуда, но времени года. Вот тогда с большим сочувствием относишься к судьбе доктора Фауста, продавшего душу за эти «первые ощущения», являющимися и признаками жизни.
А между тем, если трезво взглянуть на прожитые годы, кажущимися с этого берега чем-то прекрасным и беззаботным и проч. и проч., то, оставаясь справедливым к истине, то ничего хорошего то и не было. Тебя так же окружали трагизм жизни, сбивающий с ног и ломающий всякие основания для смысла, вопросы, навязанные самой жизнью, ее глубиной и полнотой, как казалось, кажущиеся сейчас в лучшем случая проблемками, не требующие даже малейшего к себе внимания. Даже прекрасное, беззаботное детство, лишенное глупейших проблем «взрослых» людей, не было таким уж беззаботным, каким оно порой может казаться. В детстве проблемы воспринимались со всей полнотой, во всем объеме, на который только способен детский ум! Малейшая неприятность казалось ошибкой жизни, катастрофой мирового масштаба! И от проблем мы сбегали из дому, не ходили в школу, пытались заболеть, чтобы только не высовываться в этот иной мир, столь враждебный нам, губительный. Эти проблемы закапывали под землю, порой буквально если это была разбитая ваза, столь любимая мамой, или папина любимая чашка! О, не дай бог он увидит, узнает об этом! Но ее нет, значит и не т проблем,- так мы рассуждали в детстве.
И все же на некоторое время от этих мыслей становится легче, и с новой силой, едва еще уловимой, вспыхивает огонек надежды на будущие изменения и веры в жизнь. Ничего иного не остается как жить. Иначе – смерть. Не так страшно наложить на себя руки, как признать в этом акте всю абсолютную бессмысленность произошедшего, и признать самого себя слабым для жизни, в которую, к тому же, ты сам себя вогнал. Смерть душевная, порой, мало чем отличается от собственно жизни, есть постоянное бегство от реальности, реальности самого себя, своего я, дающее о себе знать в минуты отчаянья и муками совести.
Я не верю, что к наркотикам люди приходят по различным обстоятельствам. Всё многообразие причин и этих обстоятельств можно свести к одному простому факту, заключающемуся в ощущении скуки и бессмысленности жизни. Когда каждый твой день похож на предыдущий и даже на горизонте не высвечивается парус, гонимый ветром перемен, реальность становится враждебной, и организм начинает искать различные способы закрыть её сквозящий свет всеми доступными и не очень способами, словно осуществляя некий заданный алгоритм. Иные начинают пить и даже успешно спиваются. Иные путешествуют по земле, знакомятся с новыми странами и новыми обычаями, словно эта новизна положительно преобразит, обновит и их самих. И это бегство порой успешно заканчивается, порой же, вернувшись в свой родной город, в привычные серые стены, к едва не позабытым скучным лицам окружающих людей, человека с еще большей силой охватывает отчаянье… Некоторые губят свою жизни в карьере, в погоне за навязанными нашим временем мечтами, являющимися признаками состоявшейся жизни, без которых ты и не человек вовсе. Несчастные люди, не знающие ни любви, ни ненависти, о которых пытаются вспомнить на склоне своих дней как о том, ради чего собственно и можно было бы жить. Добрая доза хорошей кислоты, которую так редко можно встретить в наше время, еще может «оживить», дать понять жизнь, увидеть, как все устроено «на самом деле». Может. Но всегда есть вероятность захотеть еще вновь окунуться в мир-каллейдоскоп, по сравнению, с которым любое удовольствие, получаемое в повседневной жизни, лишь ничтожнейшая тень тех возможностей, которое может дать эта маленькая, горькая бумажка. More.
Это все бегство от реальности, от жизни, кажущейся невыносимой, пошлой. Если бы людям с детских лет внушали, что окружающая их реальность – это они сами, что это плод их действия и бездействия, что удача- это не более, чем метафора полноценной жизни, а не с неба ниспосланный дар… то вряд ли бы что-то изменилось. Это все- характерная черта бытия человечества, общества и каждого в отдельности. Каждого, обреченного на свободу.
Продолжение следует.
Теги:
