Что же касается меня, то я не улыбаюсь уже немногим больше четырех лет – с того самого холодного лета, когда скончалась моя жена. Я часто думаю о ней по ночам. Знаете, в моем возрасте проблемы с бессонницей не в новинку, так что бесконечные атаки мыслей стали для меня чем-то обыденным – тем, к чему рано или поздно привыкаешь. В моих воспоминаниях она всегда светлая, румяная и радостная.
Говорят, любовь со временем увядает, словно цветок, постепенно теряющей свой сладкий аромат и нежность лепестков. Я любил свою женщину, любил всем сердцем. Люблю и сейчас, верите? Нет? Маловеры! Однако, я не удивлён – кто вообще на нашем веку верит во что-либо, кроме денег? Честно сказать, меня это никогда не беспокоило. Не заботило массовое помешательство людей на всех этих вещах, которые на деле ничегошеньки не стоят.
Детей у нас с Аннушкой не было, хоть мы и мечтали об этом ещё со времен нашей юности. Она страдала тем, что в медицине называют бесплодием. Так и прожили мы вдвоём, без детей, в однокомнатной квартирке в центре Петербурга.
Мне было ужасно одиноко после ее смерти. Я практически не покидал пределы нашей квартиры, и то и делал, что бездельничал. Друзей у меня не осталось, а родственники были разбросаны по разным городам: братец в Москве, двоюродный племянник в Ростове и двоюродная сестра (его мать) в Харькове. Об остальных у меня сведений не было – кто-то жив, кто-то мертв.
Вот так я и существовал – в терпком одиночестве, всеми забытый и никому не нужный. А на прошлой неделе я оказался в больнице – до сих пор не могу понять, как мне удалось вызвать скорую в инфарктном состоянии. Врачи были удивлены, а я был рад, что мне удалось хоть кого-то удивить за столь долгое время. Они сказали, что мне повезло, что я остался жив. До сих пор спрашиваю себя – уж так ли повезло-то?
Меня поместили в двухместную палату на самом последнем этаже. Моим соседом была женщина – почти моя ровесница, оказавшаяся в этих стенах по той же причине, что и я. Помню, я был неслабо удивлён ее невозмутимым видом – казалось, инфаркт для неё – обычное дело. Это была очень маленькая палата, так что её койка располагалась совсем рядом с моей. Женщина эта была укрыта махровым одеялом апельсинового цвета, а на голове её красовался белоснежный платочек, небрежно завязанный. Ее глаза были открыты, но я готов был поклясться, что она выглядела спящей. Позже я узнал, что невозмутимые люди, проживающие в полном соответствии со своей внутренней гармонией, выглядят именно так.
Не стану описывать все эти скучные процедуры, капельницы и прочую ерунду, при помощи которой люди в белых халатах пытались спасти мою жизнь. В общем-то, им это удалось – молодцы. Перейду-ка я непосредственно к нашему с ней первому разговору. Произошел он утром второго дня после моего поступления в больницу. Почувствовав на себе ее взгляд, я повернул голову и спросил:
- Вы что-то хотели? – она продолжала смотреть на меня, но отвечать не спешила. Я было подумал, а не умерла ли она, но когда я был в мгновении от того, чтобы окликнуть медсестру, женщина подала голос:
- Знаете, у вас очень красивые черты лица.
Я, признаться, опешил, ибо ожидал от нее чего-нибудь другого. Чего? Не знаю, но точно не этого.
- Простите, что?
- Ваше лицо. Мне нравятся его черты.
- Женщина, я слишком стар. У меня более нет лица – только одна сплошная морщина.
- Вы заблуждаетесь – я вижу вас молодым. Кстати говоря, вы – мой типаж. При других обстоятельствах я бы пригласила вас в парк на эскимо.
Хотите знать, что было дальше? Я расхохотался – вот что. Ну не потеха ли? В парк! На эскимо!
- Вы находите это смешным?
Я тут же перевёл дух и постарался совладать с собой – мне не хотелось произвести на эту милую женщину дурное впечатление, и приказал себе прогнать вон свой неприличный хохот.
- Лет сто не баловал себя эскимо. Признаться, я думал, что его уже не выпускают.
- Что вы, что вы! Ныне в магазинах полно всякого мороженого – в том числе и эскимо, однако оно уже, откровенно говоря, совсем не то, что было в дни моей юности.
Мне казалась немного странной тема нашей беседы, так что я как-то и не нашел что ответить. Пауза затянулась, знаете, как это бывает – до невозможности, и я начал немного теряться. Честно говоря, я не считал себя хорошим собеседником – в последние годы я почти не практиковался в разговоре. Я дал себе установку спросить у нее хоть что-нибудь – задать самый примитивный, мелкий, ничего не значащий вопрос, до ответа на который мне совсем нет дела. Шквал мыслей набросился на меня, и я из последних сил пытался напрячь свои хилые извилины, дабы нарушить эту неуютную, раздражающую тишину.
Имя! Я не знал ее имени – отлично. Прекрасный вопрос! С моих уст не успело сорваться ни звука – женщина опередила меня и заговорила вновь:
- Почему вас определили в эту палату? Я нисколько не ожидала иметь каких-либо соседей, и уж тем более мужчину.
Я поспешил ответить:
- Дело в том, что это единственная палата, где для меня нашлось место. Знаете, больница маленькая, так что мне стоит быть благодарным и за это. Надеюсь, вас не смутит моё общество?
- Я ведь сказала, что вы в моём вкусе, из чего следует, что ваше общество мне крайне приятно.
Я не придумал ничего иного, кроме как произнести неуклюжее «спасибо». На сей раз новой мучительной паузы не последовало. Женщина продолжила:
- А ведь это я должна вам быть благодарна. Меня держат здесь уже неделю, и всё это время, все эти долгие, не имеющие конца дни, я просто умирала от скуки. Забавно получается: инфаркт не погубил, а скуке почти удалось.
- Что же это выходит, вас совсем никто не навещает?
- Так у меня никого и нет. Никогошеньки, окромя сестрицы, у которой я мешкаю.
- И вашей сестре нет дела до вас?
- О, я уверена, что она счастлива вдохнуть сладостный аромат свободы – ведь пока я здесь околачиваюсь, квартира вся в её распоряжении – она там одна, ей там хорошо. В этом плане мы с ней совершенно разные: она счастлива быть одной, а мне в радость с живой душой потолковать. Пусть даже с ней, хоть она и не шибко любит общаться.
- Хм, любопытно. Ей на вас, откровенно говоря, плевать, а вы о ней говорите с такой теплотой в голосе.
- А как иначе? Я люблю её, даже несмотря на все нехорошие вещи, что я от нее натерпелась.
- Нехорошие вещи? Какие это нехорошие вещи?
- Да всякие, в общем-то. Всё началось с самого нашего детства – она меня постоянно дразнила, обзывала, подлянки всякие делала, знаете. И так всю жизнь. А несколько лет назад она выселила меня из квартиры, которая по праву принадлежала мне.
- Это как же так-то?
- Ай, долгая история. Сдаёт она квартирку эту – ей все денег мало, а меня к себе заселила, определила в коридорчике на раскладушечке, а сама в комнате расположилась, да на большой кровати. Ну да ладно, не мне её судить.
- Да это верх наглости! И вы запросто позволяете ей так с собой обращаться? Удивительно!
- Наверное, вы считаете меня дурой. Или, как сейчас модно говорить, лохушкой. Да ладно вам, много мне старухе надо! Раскладушечка-то моя – родненькая, ещё с советских времен. Нам бы здорово с ней жилось – с сестрицей-то, коль она бы свои правила не устанавливала постоянно. Я понимаю, жильишко-то это ей принадлежит, казённое, но мне было бы отрадней, если бы со мной хоть чуточку считались. А в целом она ведь неплохой человек.
Меня не слабо удивила и несколько возмутила история этой женщины. Мне было её искренне жаль, хоть я и не понимал, как она умудрилась допустить всё это. Немного позже из нашего разговора я узнал, что сестрица её, случается, даже бьет, впоследствии скандалов на бытовой почве. Женщина эта казалась мне добрейшей души человеком, порой даже слишком. Ей было присуще поистине христианское смирение и терпение.
Звали её Мирослава Олеговна Шпак и я могу искренне признаться себе в том, что был счастлив иметь честь с ней познакомиться. Родом она была из Бреста, а в России очутилась ещё ребенком, когда её отец – заслуженный артист СССР, перевёз всю семью в Москву, где получил престижную работу в местном театре. Её мать всю жизнь была преподавателем в музыкальной школе – вначале в Бресте, а потом, значится, в Москве. Именно она и привила любовь дочери к музыке. Оказывается, Мирослава Олеговна большую часть своей жизни занималась музыкой – играла на фортепиано. Музыка и привела ее в Ленинград. Здесь она стала блистательным концертмейстером, вышла замуж за какого-то архитектора, с которым, по её словам, у них была настоящая любовь.
До свадьбы Мирослава Олеговна проживала в общежитии, а после переехала в квартиру к мужу. У них с супругом, как и у нас с Аннушкой, не было детей. Они очень хотели ребёнка, но не успели осуществить своё заветное желание – её муж скоропостижно скончался, попав в страшную аварию за рулём своего собственного автомобиля. Мирославе Олеговне было тогда тридцать четыре года. С тех пор она хранила верность своему избраннику и ни с кем не заводила никаких романтических отношений. Максимум, что она могла себе позволить, так это прогулку по парку с приятным ей мужчиной, что с радостью откликался на её предложение угоститься порцией эскимо. Почти всегда подобные приятельские отношения заканчивались тогда, когда Мирославе Олеговне признавались в любви или звали её замуж. Она созналась в том, что разбила несколько сердец, за что ей было очень стыдно, больно и в чём она раскаивалась. В возрасте пятидесяти лет она перестала лакомиться эскимо в компании мужчин.
Настоящих друзей у нее никогда не было, однако одинокой она себя не чувствовала – у нее была музыка. Раз в месяц или два она навещала своих родителей в Москве – делала она это регулярно, до самой их смерти. Когда это произошло, её сестра, о которой она, кстати, почти ничего мне не поведала, получив родительское наследство, переехала в Петербург, где обзавелась квартиркой, в коей они с Мирославой Олеговной и проживали ныне. Историей с потерей своей жилплощади она со мною так и не поделилась, вновь объяснив это тем, что история эта длинна, а также неприятна ей.
На самом-то деле наша беседа прошла в виде монолога моей соседки по палате – большую часть времени я просто-напросто внимал, слушая ее небезынтересный для меня рассказ. Я же, в свою очередь, практически ничего ей о себе не поведал, однако имя моё она узнала. В общем целом наше знакомство прошло довольно приятно и красноречиво, и кто знает насколько бы оно затянулось, если бы не утренний обход. Медсестра – весьма миловидная девчушка с веснушчатым лицом, прервала рассказ Мирославы Олеговны о своей жизни и стала задавать дежурные, тогда еще не успевшие мне надоесть, вопросы о нашем самочувствии, сне, аппетите. Я отвечал сухо и безо всякого энтузиазма. Однако, про себя я отметил, что спалось мне неплохо, аппетит был что надо, хотя удовлетвориться больничной стряпней мне не удавалось, а вот своё самочувствие я был склонен оценить на троечку – все ещё чувствовались неприятные ощущения в области грудной клетки. Я посчитал это нормальным послеинфарктным состоянием и не стал сообщать об этом врачам – чего их лишний раз беспокоить? Посыпалась бы тона томных вопросов, началась бы суета – я этого не люблю.
Весь остаток того дня мы с Мирославой Олеговной почти не говорили – причиной тому являлось отсутствие подходящего случая, то сон нагрянет – в больнице спалось действительно хорошо, то доктора со своими дурацкими процедурами или местной похлёбкой. В общем, ничего примечательного, что хотелось бы отметить более не происходило, а вот следующий день ознаменовался для меня удивительнейшим событием, которое меня, признаться, потрясло.
Около десяти часов дверь палаты отворилась и в нее вошёл человек – мужчина лет шестидесяти, с небольшим избытком лишнего веса, трёхдневной щетиной и поросячьими глазками.
- Ну, здравствуй, брат! – пробормотал он, скалясь.
Только по голосу я узнал – передо мной во всей своей красе и изящности стоял мой брат, вот уже как тридцать лет мешкающий в столице. Не виделись мы с ним с самого дня похорон нашего отца, значит немногим больше восемнадцати лет. Он здорово изменился.
- Что же ты? Не узнал брата родного? – неожиданно нагрянувший родственничек уставился на меня со слегка удивлённым выражением лица, по-прежнему скалясь.
- Здравствуй, Володя. Я узнал тебя.
- Ох, слава Богу! А я было подумал, что позабыл ты меня!
- Как же, как же. А давно ли ты в Бога уверовал, а, брат?
- Андрюха! Что-то ты не шибко приветлив. Мы ведь с тобой чёрт знает сколько лет не виделись! Гляди-ка, что я принёс тебе,- он поставил принесенный пакет на тумбу около кровати и начал доставать оттуда всякие разности: тут тебе и апельсинчики, тут тебе и бананчики, и молочко! – Знаю ведь, как в таких клиниках паршиво кормят – угощайся!
Мирослава Олеговна молча наблюдала за этой сценой, укутавшись в своё махровое одеяльце. Я окинул взглядом выложенные моим братом яства, повернулся на бок, в попытке сменить угол обзора, и сказал:
- Зачем ты приехал?
Он, чуточку опешив, ответствовал:
- Что за дурацкий вопрос? Я как узнал, что стряслось с тобой, так сразу на поезд и сюда! Негоже родного брата в трудную минуту оставлять.
- А где же ты был, братец, когда Аннушка моя с недугом страшным слегла? Где ты был, братец, когда её отпевали, хоронили? Уж та минута для меня была куда трудней, а это так – пустяки.
У стены стоял ветхий, на ладан дышащий деревянный стул – он взял его, пододвинул к койке и сел подле. После нескольких секунд мутного молчания вновь послышался его голос:
- Ты это, брат, на меня не серчай. Дел тогда по горло было – совсем никак вырваться не мог. Поверь, мы с Людмилой и детьми скорбели вместе с тобой.
На это я предпочёл ответить молчанием. В свою очередь, спросив:
- Как Людмила, дети?
- О, у них всё хорошо, спасибо! Сами приехать не смогли, но привет передать просили. Пусть, говорят, Андрей Константинович поправляется поскорее, а потом к нам – в гости.
- В гости? Ну уж это вряд ли. Я и Людку-то твою на свадьбе только видел. С чего бы это мне к вам в Москву переться?
- Ты всё равно подумай, брат, подумай. Вот на ноги встанешь и на Арбат! Он за эти годы изменился, преобразился – чудо!
- Не люблю я эту вашу Москву. Вечно все куда-то спешат, носятся – муравейник. Бегают да деньги зарабатывают, а жить некогда.
- Уж что правда, то правда. Народ привыкает, уже и не замечает всю эту беготню. Для нас это привычный режим жизни. По-другому и не смогли бы, наверное,- он издал небольшой смешок, после чего достал из наружного кармана платок и вытер пот со лба. Платок был ситцевый, кружевной, а лоб довольно морщинистый, как для лба, принадлежащему человеку шестидесяти лет.
Я молчал. Возле меня сидел мой родной брат, с которым я не виделся уйму времени – целую вечность. Какие чувства я тогда испытывал? Сказать трудно. А что обычно чувствует человек, встречающий родню спустя долгие годы разлуки? Радость? Счастье? Восторг? Это было не про меня. Мне не хотелось ни улыбаться, ни плакать. Я не испытывал к нему ни любви, ни неприязни – я был просто удивлён. Свалился как снег на голову. Как он вообще прознал о случившемся? Я не стал спрашивать – какая, собственно, разница.
Он справился о моём самочувствии – я ответил ему то же, что и веснушчатой медсестре при обходе. Мне не хотелось рассказывать ему о том, как я жил все эти годы, хоть он и спрашивал. Не хотел говорить об Аннушке – он вытягивал из меня каждое слово. Невзирая на отсутствие радушного приёма с моей стороны, мой брат вёл себя очень дружелюбно и приветливо. Ответить ему тем же я не мог – видимо, я был недостоин называться хорошим братом. А его, казалось, и вправду заботило состояние моего здоровья – вопросы на меня всё сыпались и сыпались. Пробыл он у меня где-то с пол часа, пока я его не вышвырнул вон. Таки ему удалось настоять на том, чтобы я отведал хоть что-нибудь из того, что он принёс. Тебе, мол, поправляться нужно – чего упёрся рогом? Скушай яблочко.
Давно же я фруктов не вкушал – сладостный плод доставил мне море удовольствия. Он увидел в моих глазах благодарность – я действительно был ему признателен за гостинец, хоть и не решался выразить это на словах.
- Ты ещё бери, не стесняйся! Это всё для тебя! – улыбался он широчайшей улыбкой.
Я всё ещё был занят своим яблоком, периодически посматривая на брата, как стал замечать угасание этой самой широчайшей улыбки на его лице – не осталось даже оскала. Он неожиданно принял серьёзный вид и было видно, что он хочет что-то сказать, но всё не решался. Поглядывая то на меня, то на свои ботинки, он продолжал телиться, когда я заговорил первый:
- Желаешь ещё что-нибудь спросить? Я не возражаю.
Мой брат положил свою руку мне на плечо, в последний раз удостоил взглядом свои ботинки, поднял глаза и произнёс:
- Я уверен, ты вскоре поправишься и, надеюсь, тебе больше не доведётся терпеть тягость больничных стен, но не считаешь ли ты, Андрюша, что тебе стоит подумать о будущем? Ты уже не молод и здоровье твоё уже не то, что мы оба с тобой прекрасно понимаем. Никто не ручается за свой завтрашний день – как говорится, все под Богом ходим. Так вот я бы хотел посоветовать тебе не затягивать и как можно скорее подумать о своём «завтра». Я говорю о завещании, Андрюша, понимаешь? О завещании. Ближе меня у тебя ведь никого нет и поверь, брат, мне бы совсем не хотелось, чтобы твоя квартира… ваша квартира – ваш с Аннушкой родной дом достался нашему паршивому государству, случись с тобой что, не дай Бог конечно! Понимаешь, тебе следует подстраховаться, и я готов тебе помочь, брат – от чистого сердца. Я уже подыскал хорошего нотариуса – цены у вас в Питере, конечно, кусаются, но мне удалось договориться. Он может приехать прямо сюда – не проблема, так что ты подумай. Вот его номер телефона,- он положил рядом с фруктами визитную карточку одного из представителей какой-то юридической конторы,- ты можешь позвонить и все разузнать. У них тут есть телефон? А коль хочешь, я могу и сам всё устроить, ты только скажи, и я всё сделаю. Мы ведь не чужие люди…
Я не стал его перебивать и выслушал до конца. Палату окутала гробовая тишина и единственный звук, доносившийся до моего уха, был звуком шаркающих ног, что так явственно слышался с коридора даже несмотря на закрытую дверь.
Я хотел было приподняться, но мне это оказалось не по силам. Вместо этого я поманил своего братца пальцем – склонись, мол, надо мною. Когда он это сделал, я прошептал крепким, прохладным голосом:
- Катись к чёрту, ублюдок.
Мой брат, казалось, не был сильно удивлён моей реакцией на его слова – облокотившись на спинку стула, он во второй раз достал из кармана свой платок – ситцевый, кружевной, вытер ещё немного пота со своего морщинистого лба и, в попытках держаться как можно более невозмутимо и спокойно, промолвил:
- Тебе не стоит горячиться, брат. Обдумай всё хорошенько, а я к тебе завтра заеду, и мы всё обсудим. Можно в это же время, что скажешь? Телефонный номер нотариуса у тебя под рукой, так что если ты вдруг захочешь…
- Пошёл вон, сукин ты сын! Убирайся прочь! Сейчас же! – я не смог удержаться и заорал на него. Он как ошпаренный подорвался – стул под ним развалился надвое, отошёл спиной в сторону выхода, что-то бормоча себе под нос. Я кинул ему вслед пакет с апельсинами – это ускорило его шаг.
Он испарился в мгновение ока, вместе с моей ничтожно мерцающей надеждой, зародившейся где-то глубоко внутри – надеждой на то, что в этом мире остался ещё хоть кто-то, кому до меня есть дело. Я ошибся – моего брата привел в Петербург не мой инфаркт, а наша с Аннушкой квартира. Мерзавец ещё посмел произнести её имя – и повернулся же язык!
Мы вновь остались с Мирославой Олеговной одни в палате, как и подобает. Обсуждать случившееся мы не стали – ей было понятно, что мне совсем этого не хочется. Мы пребывали в необыкновенно увлекательном состоянии молчания, и в тот момент я почувствовал, что женщина, которую я знаю всего лишь двое суток, мой самый близкий человек из всех оставшихся, живущих на Земле. Мне нравилось наше молчание - ввиду того, что я неравнодушен к тишине, упоительный вкус безмолвного спокойствия радовал душу, постепенно очищая её от той отвратительной грязи, что осталась на ней в качестве последней памяти о моём младшем брате.
К обеду моё душевное состояние пришло в полную норму – я полакомился на удивление неплохим бульоном и практически позабыл об утренней, оставляющей желать лучшего, встрече. С Мирославой Олеговной мы немного разговорились, дискутируя на различного характера темы, начиная от предпочитаемого способа проведения досуга, и заканчивая сложившейся ситуацией на мировой политической арене. Моё настроение заметно улучшилось – послевкусие от приятной беседы положительным образом отразилось на моём самочувствии и я уже, было, убедил себя в успешном завершении не так давно начавшегося дня, как произошло нечто, поставившее крест на моих скудных мечтаниях о благоприятном исходе очередных двадцати четырёх часов моего бессмысленного существования.
Кажется, я упоминал о том, что у меня имеется двоюродный племянник в Ростове? Помимо города, в котором он проживал, мне было также известно его имя – Михаил. Это, собственно, всё – мы с ним никогда не встречались. Около двух часов дня уже так хорошо знакомая мне веснушчатая медсестра заглянула ко мне в палату, удостоверившись, что я не отправлен на процедуры, бодрствую и не против приёма ещё одного посетителя. Я был крайне удивлён узнать о том, что кто-то ещё изъявил желание нанести мне визит. Удостоверившись, что это не мой брат, решивший вернуться со своими бестолковыми уговорами и назиданиями, я дал добро на приглашение новоприбывшего в палату.
Ко мне пожаловал парень, на вид лет двадцати пяти, в до безобразия выглаженной светло-коричневой рубашке и тёмных облегающих джинсах – его приветливый вид напомнил мне о лицемерном дружелюбии типичных представителей западного мира. Он почти сразу представился, тем самым лишив меня колоссальной муки, заключавшейся в болезненном копании в недрах моей памяти. Его звали Михаил Александрович Балашов и он был моим двоюродным племянником.
- Приятно наконец с вами познакомиться, Андрей Константинович,- сказал тогда он.
Что касается меня, то я, откровенно говоря, никаких приятных чувств при знакомстве со внезапно свалившемся на мою голову родственничком не испытал. Его неожиданный приезд казался мне чрезвычайно подозрительным – как выяснилось, на этот счёт я не ошибся.
Он осыпал меня словами сочувствия по поводу моего нездорового состояния, словами радости, испытываемой им по причине нашего долгожданного знакомства, которое он уже несколько лет рвался осуществить, но по ряду причин не удававшееся. Слушал я молча и глаз практически не поднимал. Подле меня на тумбе выросла гора с фруктами и прочей провизией, пополнившись угощениями моего благочестивого родственника.
Не помню в точности как долго он у меня пробыл – кажется, немногим больше десяти минут. Убедившись в его истинных намерениях, я призвал его приступать напрямую к предмету разговора, ради которого он сюда приехал. Мне было понятно, что ему вдруг понадобилось от меня впервые за все эти двадцать пять лет. Зачем же я так сделал, раз уж понял, чего ему надобно? Из простого любопытства – хотелось должным образом оценить его актёрские способности. По содержанию и смысловой нагрузке его монолог практически ничем не отличался от речи моего брата. Думаю, нет смысла приводить его на этих страницах. Мой двоюродный племянник Михаил пытался убедить меня в целесообразности завещать мою петербургскую квартиру именно ему. Почему именно ему? Дело в том, что у Михаила имелась невеста, с коей он будущим летом имел намерения обручиться и вступить в брак. Он пытался взять меня тем, что отдельного жилья у них нет – девчушка проживала с родителями, а её жених мешкал у своей тётки, им хотелось жить отдельно, а съёмная квартира была им, мол, не по карману. При этих словах выражение его лица обрело грустный оттенок, а голос зазвучал тише прежнего, речь замедлилась. Закончив, он уставился на меня глазами полными уверенности в успешном исходе событий – ну какой старик не смилостивится и не поддержит молодую семью? Судя по всему, ему достался злой, ворчливый, эгоистичный старик, потому как летел он с моей палаты кубарем – я пригрозил ему расправой, в случае если он сиюсекундно не избавит меня от своего присутствия. Разумеется, я блефовал – будь у меня желание отправить его на тот свет, я бы всё равно не смог ничего сделать, ибо был стар, рыхл, инфарктен. Мне совершенно не хотелось его убивать – дай Бог ему здоровья и долгой, счастливой жизни, но терпеть его мне более не хотелось.
Меня ни сколько расстраивала попытка наживы со стороны моего родственничка, сколько мне были противны его козни и кривляния – не помню, чтобы во времена моей молодости попадались такие гнилые люди. Во всяком случае, я не встречал. Тогда, казалось, все стремились друг другу помочь – при чём совершенно безвозмездно! Ни злых саркастичных шуток, ни задних мыслей, ни зависти. Люди в моём окружении были светлые, настоящие, порядочные. А сейчас что? Капитализм головного мозга, выгода, расчёт. Благо, я уже жизнь прожил, но молодёжь-то, молодёжь! Бедняги – обречены на существование в этом содомско-аморальном упадническом обществе. Спаси вас Господь, несчастные.
На этом посещения не закончились – последующие два дня принесли мне уйму головной боли. Полные сострадания и бесконечного желания помочь бедному больному старику товарищи не переставали удивлять своей изощрённостью и фантазией: мне выпала честь пообщаться с троюродной сестрой из Липецка, парочкой четырёхюродных братьев из Костромы, двоюродными и троюродными племянниками и племянницами из Киева, Омска, Красноярска и Одессы, пожаловала и двоюродная сестрица из Харькова – её я, кажется, упоминал. Честно говоря, я не знал всех этих людей – в тот момент мне вспомнилась сцена с небезызвестного романа Булгакова, когда на жильё попавшего под трамвай гражданина претендовало чуть ли не пол-Москвы, включая соседей покойного. К слову, парочка моих соседей со своими охами и ахами ко мне тоже пожаловала – им повезло больше остальных, так как к тому времени, когда они удостоили меня своим визитом, я был обессилен и мне совсем не хотелось ругаться. По моей просьбе их выставила за дверь заглянувшая в палату медсестра.
Более я гостей не принимал. В ту ночь спалось мне очень дурно, мне снились тревожные сны, я много ворочался, у меня разболелось сердце. Меня не покидал образ Аннушки, преследовавший меня в моих мыслях, воспоминаниях о нашей жизни, нашей любви. Я помнил её молодой, помнил умирающей, помнил каждую её морщинку и всякую родинку. Тогда мне было страшно тоскливо и жутко одиноко – моя ветхая душонка подавала мне сигнал бедствия.
Близилось утро – я встречал рассвет с первыми лучами солнца. В тот момент я совсем не подозревал, что завтра для меня уже не наступит. К счастью, прежде чем меня увезли в реанимацию, я успел набрать номер, оставленный мне моим братом. С представителем юридической конторы – нотариусом, мы говорили о нашей с Аннушкой квартире. Он приехал ко мне в больницу с уже составленным необходимым документом и попросил указать имя человека, выбранного мною для передачи прав собственности.
Твёрдой рукой, каллиграфическим почерком я написал: Мирослава Олеговна Шпак.
