Глава 13
- 1 -
Как наладился санный путь, поехал Олович в Киев. Повёз боярину прибыток с вотчины и мыто закупов. Вёз и княжье мыто с Городни, Дубравки и Ольшанки. Сами великие киевские князья мыто давно не собирали, на полюдье не ездили. Князь Владимир доверил собирать мыто с трёх селищ вотчиннику Брячиславу. За боярина мыто собирал управитель-огнищанин. Потому осенью вотчинные тиуны разъезжали по Дубравке и Ольшанке, как по боярской вотчине. Мыто собирать – труд тяжкий. Кто ж задарма трудиться станет? Князю княжье отдай. Отдай, и не зарься. За своё, кровное, князь руки пообрывает. Потому за тяжкие труды тиунов, вотчинного управителя, самого боярина, рассчитывались смерды. Смерды же, известно, народец подлый, глаз да глаз нужен. И подъездной княж, что княжий прибыток считает, и боярин требовали отчёта. Ехал огнищанин со списками, в коих и про урожай сказано, сколько чего собрано, и про недоимщиков. Возы нагрузил полнёхоньки. Всё в них было – свиные и скотские туши, битая птица, мёд, шерсть, холсты, простые и белёные, шкуры. Всего было вдоволь, да знал заранее – мало. Терем боярский стоял на Щековице, рубленный, двухъярусный с множеством клетей внизу, чистых светлиц, горенок наверху.
Возы боярин осматривал своим глазом. Дородный, сытый, краснолицый ходил в распахнутом кожухе от саней к саням, тыкал пальцем в туши, поднимал за лапы птицу. Рядом семенил длинный и худющий ключник. Ворчал Брячислав – сало тонковато, гуси тощи. То были знакомые речи, иных Олович и не ожидал. Сам такое же в Городне выговаривал. Оба видели – и сало доброе и гуси откормленные. Да разве можно смерда ли, холопа хвалить. Осмотрев привезённые припасы, потолковав с ключником, боярин поднялся в особую светелку, огнищанин следом отправился, по спискам отчитываться.
Всё ж зазяб боярин, вроде и лёгкий морозец, да занозистый. Позвал челядина, велел печь затопить. Сам сидел, стулом поскрипывал, Олович давал объяснения стоя. Боярин слушал, насупясь, пальцем теребил толстую нижнюю губу. Огнищанин отчитался, думал, и куда эдакая-то прорва идёт? По всему видать – мало, недоволен боярин. Тот всё сидел, не отпускал от себя. Наконец, откинулся на спинку стула, фукнул, стукнул трижды посохом о пол. Прибежавшему челядину велел стол накрыть, списки в досканец собственноручно прибрал. Челядин принёс ендову мёда, блюдо жареной свинины, капусту, заедки. Брячислав кивнул Оловичу на стул. Усаживаясь, огнищанин насторожился. Неспроста боярин привечает. За стол с собой в вотчине саживал, в Киеве иной раз чашу подаст, сам выпьет. Но чтоб вот так, такого не бывало. Ох, неспроста, неспроста боярин трапезничать усадил. Тяжелёхонькой бывает боярская да княжья милость.
Выпили по чаше, другой. Громко чавкая, плотно закусили. Брячислав обтёр вышитым убрусом губы, подбородок, жирные пальцы, приступил к беседе.
- Я тобой, Олович, доволен.
Огнищанин облегчённо вздохнул, понимал, сейчас начнётся главный разговор. Хотя и не робел, но подобрался внутренне, насторожился, терялся в догадках, - чего боярину вздумалось. Тот кивнул на ендову, огнищанин с готовностью налил. Выпили ещё по одной. Брячислав захватил горстью свеже квашеной капусты с морковными лоскутками, укропным духом, отправил в широко открытый рот, смачно похрустел.
- Службой твоей доволен, да что с того. Мал прибыток с вотчины моей.
Олович согласно хихикнул, развёл руками.
- Знамо, что маловато. Дак с одной овцы две шкуры не сымешь.
Боярин махнул рукой, покривил губы.
- Смерд не овца, и три шкуры сымешь, всё одно новая нарастёт. Однако и твоя правда есть. Потому мыслю я к вотчине своей и Ольшанку с Дубравкой присовокупить. Чтоб вольные смерды, - тут боярин хмыкнул презрительно, - не только князю, но и мне мыто платили.
Огнищанин выпучил глаза.
- Да как же? Силком забирать, сгребутся, на вече в Киев побегут жалиться, к князю.
Вече! Ох, уже это вече! Костью в горле стояли сборища простых людинов. Собьётся в кучу голытьба на Торговище, и никто ей не указ, ни князь, ни люди нарочитые. Ещё и волхвы людинам подпевают, - Русью мир правит. Так в Прави, дескать, говорится, чтоб князь на вече ответ держал. А кто ту Правь видел? Не сами ли волхвы и выдумали, чтоб людие их сторону держали? Помнилось запрошлогоднее лето. Боярин аж плечами передёрнул от тех воспоминаний. Голытьба с подольского Торговища ринулась сюда, в Верхний город, крушить да жечь бояр. На кого руку подняли, подлые? На старцев градских, лучших, нарочитых людей. С того лета задумал Брячислав заиметь свою дружину, не стражу воротную, то само собой, а десятка два, а то и три верных кметов. Дружину держать, - деньги потребны, и не малые.
- Для чего мне деньги нужны, тебе знать без надобности, - с важностью говорил начавший хмелеть Брячислав.
Огнищанин же про себя думал: «Известно зачем. Сколько скотницы ногатами да кунами не набивай, всё одно мало. Чем больше имеешь, тем больше хочешь. Кому ж это не ведомо?» Думать, думал, но, хоть хмелел изрядно, боярину тех слов не говорил.
- Ты, Олович, обмысли, - продолжал боярин, - как селища за моей вотчиной закрепить. Сделаешь то, щедро отблагодарю, не поскуплюсь, не сомневайся.
- В одночасье того не сотворишь, - скрёб затылок огнищанин, преданно поглядывая на боярина.
Брячислав погрозил пальцем, сам наполнил чаши.
- А ты мысли, мысли. Захочешь, сделаешь.
Выпили, поели жарева.
- Надобно так извернуться, чтоб смерды сами пришли на себя ряд творить.
- Во, во, - поддакнул боярин, - пожуют мелицу месяц, другой, с голодухи опухнут, прибегут за хлебушком. Тут мы их хоп, и в буравок. Вот только как исделать, чтоб смерды без своего-то хлебушка остались? Тут тебе крепко помыслить надобно.
Как целое сельцо без хлеба оставить, чтоб перед жителями голодная смерть замаячила, представлял боярин. Да слов тех вслух не произносил. Побаивался. Вдруг князь да розыск учинит, почему смерды без мыта его оставили. Да и всплывёт их нынешняя беседа, огнищанин на него укажет, он, дескать, мне велел. Потому и трапезничал с управителем, и мёд, не скупясь, подливал, чтоб огнищанин сам те слова произнёс. В случае чего, и сказать можно, известное дело, привёз управитель прибыток, посидели, выпили, как водится, побеседовали за чашей. А что огнищанин сотворил, не знаю, не ведаю.
- Я так мыслю, будущим летом, чтоб Ольшанку с Дубравкой к рукам прибрать, надобно их без урожая оставить. Потраву устроить, а лучше… - огнищанин сам поразился своей задумке, - а то и пожечь. Без урожая останутся, прибегут, прибегут. На мелице год не проживёшь. Для таких-то дел верных людей подобрать надобно, чтоб в тайне всё осталось, - размышлял захмелевший Олович. – Верь мне, Брячислав, через год и Ольшанка, и Дубравка твоими станут. Сделаю, но не сразу.
Чувствуя взаимное доверие, боярин и управитель допили ендову. В жарко натопленной светёлке разомлели, отправились спать. Утром предстоял путь на княжий двор. Там спрос был не с огнищанина, а с боярина.
- 2 -
Для тайных чёрных дел один человечишка у Оловича имелся. Ходил в рядовичах в вотчине некий Ляшко. Из себя могутный, нравом злобный. Такой по пустой злобе заломает страшней медведя-шатуна. Шибко зол был Ляшко на ольшанских. Подскажи, пойдёт, и жечь, и крушить за обиду. Крепко обидели Ляшка ольшанские. Дело было житейское. С кем другим случись, давно бы забылось и быльём поросло. Копил Ляшко обиды, не забывал, лелеял, сам себя растравливал. Надсмехались ольшанские над рядовичем. Тому отшутиться бы сразу, а он в драку лез, те, как завидят, и горазды зубоскалить. Высмотрел Ляшко в сельце деву Купаву, дочь смерда Желана. Хороша дева, ладна, пригожа. Хотел жениться. Городнянскую бабу подговорил, свахой сходить. Отказала Купава, а сельчане посмеялись. Ляшку и невдомёк, почто насмешки над ним строят. Пошла Купава за дубравинца Здрава. На игрищах меж сел, кои устраивались на Красной Горке, побил Ляшко Здрава. Крепко побил. По уговору парни, молодые мужики бились до первой крови. У Здрава уж весь лик окровенился, из носа руда ручьём бежала, а Ляшко всё молотил парня. Ярила кровь рядовича, и в ярости был неукротим. Купава за битого пошла, а ему тогда едва очи не заплевала. Обидно было Ляшку, а тут ещё и надсмешки. Злоба Ляшка была на руку, да беда, не богат умом был витязь вотчинный. Потому надобен был ещё подручник, хитрый, вёрткий. Да и сподручней, вдвоём-то.
Имелись среди челяди, дворни хваткие парни. Хваткие, да для тайных, чёрных дел не гожие. Человек надобен был на всё готовый, да чтоб на лету всё схватывал, и сам домысливать мог. Надобен был человек с изъянцем, чтоб держать его за тот изъянец, словно пса на привязи. Сама того, не ведая, на нужного Оловичу человека указала ключница Анея. Был среди рядовичей хитроватый парень Талец. Людин весёлый, на гуслях поигрывал, песни пел, на язык острый. Тиун ему слово, он в ответ – десяток. Иной раз и самому огнищанину дерзил. Так ладно глаголил, скажет, и ответить не знаешь что, стоишь дурак, дураком. Из себя Талец чернявый, чреслами, костью с Ляшком не сравнить, да зато вёрткий, как вьюн, быстрый, как ласка. Только вернулся огнищанин из Киева, Анея с жалобой – Талец гуся копчёного уволок.
- Я уж и то, - жаловалась ключница, дёргая себя за конец повоя, - в погребицу ли, комору иду, гляжу, чтоб этого змея рядом не было. Обернуться не успеешь, то пива, то мёда корчажку отольёт, то кус окорока отхватит. А тут гуся цельного уволок, совсем обнаглел. Сладу с ним нету, Талецом этим.
- Ты сама-то видала, как гуся уволок?
- Да где ж его углядишь, ужаку этого черноусого? Не видала, а знаю, он это, больше некому.
Олович покрутил ус, рукой махнул.
- Ладно, иди. Разберусь.
Помыслил управитель, такого-то пройдоху и надобно верным псом себе сделать, чтоб на всякое дело по одному его слову готов был идти. Прикидывал, прикидывал, как приручить шаромыжника, измыслил. Тиунам Жидяте и Горюну наказал что делать.
Через день, другой, обойдя как обычно утром двор, велел Олович Талецу зайти к нему в светлицу. Жил Олович с семьёй в своей избе, дела вёл в боярском тереме, в особой светлице. С робостью шёл рядович по переходам, не часто приходилось бывать в боярской хоромине. Огнищанин сидел за столом, считал ногатицы, кивнул вошедшему:
- В Искоростень послать тебя хочу. Пожди.
Талец стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял ладонями шапку, следил за пальцем огнищанина, что сбрасывал монеты со столешницы в кошель. Гадал, что за поручение даст ему управитель, сможет ли исполнить с выгодой для себя. Не успел Олович сосчитать деньги, в светлицу ввалился Жидята, в кожухе, в шапке.
- Там до тебя смерды пришли, - объявил огнищанину. – Велишь пустить?
Олович крякнул с досады.
- Им что понадобилось? Куда пустить? Ещё чего! Навозом всю светлицу провоняют.
Монеты без разбора сгрёб в кошель, затянул ремешок. Кошель бросил в досканец, коромыслице и гирьки оставил на столе, рядовичу сердито бросил: «Жди тут!», и ушёл, громко топая.
Шаги в переходе стихли. Талец мялся, мялся, открыл таки досканец, щепотью выудил из кошеля три резаны, невзначай прихватил и чудную ромейскую монету. Только запрятал добычу в кушак, дверь с грохотом растворилась, в светлицу, злобно усмехаясь, вбежал Олович, за ним Жидята с Горюном.
Верно рассчитал Олович. Чуток бы помыслил тихий тать, прихватил бы по своему обыкновению тащить помалу, две-три резаны, а солид бы назад положил. Поглядел бы разве на лики цареградского басилевса, неведомого бога, но не взял бы монету, поостерёгся. На что ему золотой византийский солид? Куда с ним пойдёт? Да только покажет кому, всей округе тотчас станет известно. Помедли Олович, одумался бы Талец, положил обратно уличающий его солид. Но коварный огнищанин не дал времени нерасчётливому пройдохе ни помыслить, ни одуматься.
- Что, парень, воруешь? – огнищанин схватил рядовича за грудки. – Сам признаешься, ай, розыск учинить?
- Что ты, что ты! – заблажил обомлевший Талец. – Как можно? Тут стоял, с места не сходил.
- А ну-ка! – огнищанин кивнул тиунам.
Кушак сорвали, на пол упали резаны, золотой солид.
- А это что? – огнищанин вертел перед носом рядовича зажатые в пальцах монеты. Талец пытался отклониться, но монеты снова тыкались ему в нос. – Не оттоль? – кивнул на досканец.
- Что ты, что ты! То мои резаны, припас я. Сам же глаголил – в Искоростень пошлёшь. Мыслил девкам бус, лент куплю.
- Говоришь, девкам ленты купишь! Про Искоро-осте-ень-то я тебе тут глаголил. Отколь мог прознать, куда пошлю? – голос огнищанина звенел от злобной радости.
Талец онемел. Всегда выкручивался, а тут, не подумавши, с перепугу брякнул. Что-то теперь будет?
- А это отколь у тебя? – огнищанин ткнул в нос ромейскую монету.
Действительно, у рядовича, не то, что в Киеве, в Искоростене бывающему не чаще одного раза в год, редкому ромейскому солиду взяться неоткуда. Сгубила ловкого пройдоху жадность, ум помрачила. Как сорока польстился на приметную редкость. Не сметил, не побежит управитель, бросив все дела, на зов смердов. Да и ногаты, и резаны ради такого случая были допреж сосчитаны.
Ошарашенный Талец тупо стоял на своём.
- Резаны мои, а ромейскую монету ты сам обронил. На полу валялась.
- Блядословишь всё, пёс смердящий! Это я-то монеты на пол мечу! – Жидята с Позвиздом хохотнули. – А, ежели, я сейчас все куны сочту? Куны-то, ить, не мои. Боярина куны. Вот пускай боярин с тобой и разбирается. Видоки у меня есть. Кому боярин поверит? Поразмысли-ка! – огнищанин сунул злополучные монеты в кошель, приказал тиунам: - Тащите татя в поруб. Пускай сидит, пока боярин не приедет, да не рассудит.
Талеца аж замутило. Известно, какой у боярина суд. Да и когда он пожалует, боярин Брячислав? Раньше святок не заявится, а то и на Масленицу или летом. Всю зиму сидеть на холоде на сырой, промёрзлой соломе? Да он не то, что зиму не переживёт, до Нового года окочурится. Упёрся рядович ногами в пол, возопил:
- Не губи, огнищанин! Винюсь, взял я, взял те монеты. Веснуха разум помрачила. Не хотел брать, дымом родным клянусь, веснуха поблазнила. Не губи, огнищанин! Верным псом тебе буду, чем хошь поклянусь, родом своим. Только прикажи, любую службу сослужу.
Жестокая смерть в морозную ночь виделась рядовичу.
- Верным псом, говоришь, станешь? – огнищанин подал знак тиунам, те ослабили хватку. – И какую службу ты мне готов сослужить?
- Какую скажешь, ту исполню. Велишь зарезать – зарежу, велишь спалить – спалю, - молвил Талец с надрывом, и похолодел от произнесённых слов.
Тиуны переглянулись. Верного пса заимел управитель. Такой и на них донесёт при случае.
- Ну, гляди, Талец, - огнищанин встал перед рядовичом, вздел палец. – В твоём воровстве видоки есть. Ослушаешься ежели, в порубе сгниёшь.
Олович махнул рукой тиунам, те вышли. Талец стоял побитой собакой. Всякая кичливость, самоуверенность слетели с хитрого пронырливого рядовича.
- Верным псом служить мне станешь, - продолжал Олович. – Гляди ж, я тех слов не говорил, сам молвил. Резать никого не надобно, то богам нашим противно. А вот про всякое воровство доносить мне будешь. Хоть кто проворуется, хоть обель, хоть дворский, хоть тиун, я про всех знать должен, - приблизив лицо, зашептал зловеще: - Ежели на кого укажу, так и спалишь, и зарежешь. Теперь ступай.
Не успел рядович отворить дверь, огнищанин остановил.
- Перестань пиво и меды таскать у Анеи. Верно послужишь, сам велю поднести. Ступай теперь.
Спускаясь с крыльца, Талец уже насвистывал весело Понятно, не яблоки воровать в чужих садах огнищанин пошлёт. Так что с того? От него и защита будет. Поди-ка теперь и навоз не погонят в поле вывозить. Лёгкий, не тяжелодумный человек был Талец. Весело жилось рядовичу на белом свете.
